риторическому противопоставлению, чтобы наиболее рельефно выявить истоки той позиции, которую занял Катон), но обильно населен, переполнен огромным богатством, буквально набит разного рода оружием и боевым снаряжением, Катон пришел к мысли, что, если город не будет захвачен, римлянам придется столкнуться с теми же бедствиями, что и прежде.
Однако при всем этом остается неясным, как обстояло дело с тем дипломатическим заданием или прикрытием, которое получили римские послы. У Аппиана и Плутарха миссия фактически не завершена; содержание переговоров не интересует ни того, ни другого автора. Иначе обстоит дело в эпитоме Ливия [Сод., 48]. Здесь рассказывается следующее.
Выразив порицание карфагенскому совету за то, что вопреки соглашению о союзе пунийцы имеют и армию (имеются в виду, несомненно, войска Ариобарзана), и материалы для строительства флота, послы выразили пожелание установить мир между Карфагеном и Массанассой, причем на Массанассу возлагалось обязательство отступиться от земли, бывшей предметом спора. По Аппиану [Лив., 69], Массанасса выразил готовность подчиниться решению римских послов, тогда как пунийцы, подозревая римлян в том, что те, как и раньше, примут нумидийскую сторону, заявили о ненужности каких-либо новых решений. Достаточно строго соблюдать договор, заключенный в свое время Сципионом. По Ливию [Сод., 48], карфагенский совет высказался за то, чтобы подчиниться решению послов. Это было тем более легко, что решение было благоприятным. Однако тогдашний суффет Гисгон сын Гамилькара (может быть, Гамилькара сына Гисгона, о котором говорилось выше?), «бунтарь», как он назван в источнике, выступил, настаивая на войне с Римом. Нам представляется, что Аппиан и Ливий в данном случае взаимно дополняют друг друга; видимо, Аппиан излагает содержание речей Гисгона сына Гамилькара.
В связи со всем изложенным возникают по крайней мере два вопроса. Почему римское посольство явно пренебрегло интересами и претензиями Массанассы в пользу Карфагена? И почему карфагенские демократические круги, несмотря на это, пошли фактически на разрыв с Римом?
Позиция римского посольства могла диктоваться нежеланием в данный момент осложнять положение Рима войною в Африке, которая обещала быть трудной и длительной, в условиях когда шла война в Испании и назревали волнения на Балканском полуострове. Не исключено также, что римское посольство, несомненно осведомленное о настроениях карфагенских демократов, ничем не рисковало, будучи заранее уверенным, что они не согласятся с какими бы то ни было предложениями римлян. Тогда Рим мог сохранить положение миролюбивого и благожелательного посредника, в то время как карфагеняне предстали бы в роли агрессивно настроенных людей, которые к тому же сами не знают, чего хотят.
Если римские послы рассуждали таким образом, то не ошиблись в прогнозах. Позиция карфагенских демократов определялась, несомненно, тем, что они вообще не хотели римского посредничества. Вот почему Гисгон сын Гамилькара с порога отвергал любое, даже благоприятное, решение, раз оно исходило от римлян и, следовательно, обозначало римское верховенство над Карфагеном, обоснованно полагая к тому же, что римляне найдут способ так или иначе ублаготворить своего союзника. Замечания послов по поводу армии и строительных материалов были ясным предупреждением, что Рим не допустит усиления Карфагена, не позволит ему сопротивляться Массанассе, не потерпит его самостоятельности. Гисгон и стоявшая за ним группировка предпочитали воевать. Победоносная война против Рима решила бы раз навсегда и все споры с Нумидией.
Легко представить себе настроение, с которым послы возвратились на родину. Фактически полностью оправдались их самые худшие предположения. Карфаген достаточно силен, чтобы воевать; более того, решающую роль в Карфагене играют люди, открыто призывающие к войне с Римом, идущие на прямой разрыв. В этих условиях рассказы послов об устрашающем могуществе Карфагена приобретали особое звучание. Катон говорил, что Рим не сможет чувствовать себя уверенным и не опасаться за свою свободу, пока существует Карфаген [Апп., Лив., 69]. Рассказывали, что в сенате он высыпал оливки, привезенные из Африки; когда все стали изумляться их величине и красоте, Катон сказал, что земля, выращивающая такие плоды, лежит в трех днях плавания от Рима [Плут., Кат., 27; ср. у Плиния, 15, 75]. В этой демонстрации нетрудно, конечно, разглядеть призыв к римским крестьянам овладеть плодородными африканскими землями, а для этого — уничтожить Карфаген. До нас дошел фрагмент речи Катона, где обосновывается законность и неизбежность войны Рима с Карфагеном [Катон, фрагм., 185]: «Карфагеняне уже наши враги, ибо тот, кто все готовит против меня, чтобы, когда захочет, быть в состоянии начать войну, — уже мой враг, даже если еще не пустил в ход оружия».[184] «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен» — этой формулой Катон заканчивал каждое свое выступление в сенате [Велл. Пат., 1, 13, 1; Плиний, 15, 74; Флор., 1, 31, 4; Знам., 47; Циц., Кат., 18]. Возражения Насики, в условиях когда пунийские власти сознательно пошли на прямое обострение отношений с Римом, звучали весьма неубедительно.
Массанасса со своей стороны делал все, чтобы закрепить антикарфагенские настроения сената. В 152 г. в Рим снова прибыл его сын Гулусса с доносом на карфагенян, которые набирают войска, строят флот и, без сомнения, готовят войну. В сенате по этому поводу опять произошло столкновение; Катон требовал объявить войну, тогда как Насика призывал к осторожности: ничего не следует делать второпях, не подумав. Было. решено еще раз отправить в Карфаген десять послов, чтобы разобраться на месте [Ливий, Сод., 48]. Возвратившись из Африки, послы, вместе с которыми прибыли карфагенская миссия и Гулусса, сообщили, что они действительно обнаружили в Карфагене армию и флот. Теперь Катон и его сторонники — другие первоприсутствующие в сенате, как говорит наш источник, с еще большей настойчивостью, чем прежде, предлагали немедленно переправить войска в Африку. Насика тем не менее продолжал повторять, что он не видит законного повода к войне. Сенат решил воздержаться от войны, если карфагеняне сожгут корабли и распустят армию; в противном случае будущие консулы должны были формально поставить вопрос о новой войне с Карфагеном.
Тем временем события в Африке развивались своим чередом. Отказавшись от посредничества и доведя дело до прямого разрыва с Римом, карфагенские демократы сделали вполне логичный шаг — изгнали из Карфагена сторонников Массанассы; народное собрание поклялось никогда не принимать их обратно и не позволять вносить предложения об их возвращении. Изгнанники бежали к Массанассе и принялись убеждать царя начать войну с Карфагеном. Собственно, Массанассу не нужно было особенно подталкивать, тем более в условиях, когда пунийские власти открыто пренебрегли римской поддержкой, однако нумидийский владыка желал соблюдать приличия. Он отправил в Карфаген своих сыновей Гулуссу и Микипсу с требованием вернуть изгнанников, но боэтарх запер перед ними ворота. Он не желал, чтобы Гулусса и Микипса обратились к народу и чтобы родственники осужденных могли побудить народ изменить свое решение. Когда Гулусса возвращался, на него напал Гамилькар Самнит. Массанасса использовал все эти события как предлог для вторжения. Он вторгся на пунийскую территорию и принялся осаждать г. Гороскопу. Туда же повел свои войска и Гасдрубал, командовавший в тот момент пунийской армией. Массанасса начал медленно отступать, пока не заманил Гасдрубала на пустынную равнину, окруженную со всех сторон холмами [Апп., Лив., 70]. Там в ожесточенном сражении карфагеняне были разбиты; обратившись к Сципиону Эмилиану, который случайно находился в этот момент в лагере Массанассы, они просили его о посредничестве. Теперь пунийское командование соглашалось уступить Нумидии спорные территории в Эмпориях (то есть, очевидно, признать юридически ту власть, которую Массанасса фактически уже осуществлял) и уплатить контрибуцию — 200 талантов серебра сразу и 800 с течением времени. Однако переговоры сорвались из-за того, пишет Аппиан [Лив., 71 — 72], что карфагеняне отказались выдать перебежчиков. Массанасса окружил лагерь Гасдрубала. Очередная попытка римлян примирить врагов успеха не имела. Гасдрубал вызывающе заявил, что, если у Массанассы дела идут хуже, тогда пусть римляне разрешают конфликт, а если лучше, пусть подстрекают его [Апп., Лив., 72]. Голод и болезни истребили почти всю армию Гасдрубала. Лишь немногие из его 58 000 воинов, в том числе и командующий, сумели пробиться в Карфаген [Апп., Лив., 73]. Очевидно, именно эти события 150 г. имеет в виду Тит Ливий [Сод., 48], говоря о войне, которую карфагеняне вопреки договору объявили Массанассе и проиграли. По всей видимости, именно это столкновение Массанассы с Карфагеном имелось в виду и во фрагменте так называемых оксиринхских эпитом Ливия, от которого, однако, сохранились только заключительные слова: «против карфагенян».[185]
