Но ветер стал тише под скалами.
Вдруг перед путниками, затуманенные сложной мглой, предстали мрачные дивы.
– Ой, что это? – испугался малолеток.
– Это, Вася, дивы, – сказал чернобородый, – каменные столпы. Да вы, ребята, не пужайтеся! – ободряюще воскликнул он, видя, что товарищи его, остановившись, со страхом поглядывают на причудливые утесы. – Эти дивы нам худа не сотворят. Тут, братцы, хорошо, место дикое, пустыня. За горой лишь монастырек малый, старцы живут. Да они нам не помеха.
Собака, бежавшая за пришельцами, ощетинилась и злобно забрехала.
– Цыц, Соколко! – прикрикнул чернобородый на собаку. – Экой дурак, камня испужался… Айда, ребята!
Нет, Соколко не на дивов брехал. Хоронясь в расселине скалы, за пришельцами зорко следил человек. Был он горбат и коротконог, могучие, похожие на корявые сучья, руки висели ниже колен. Из-под рваной заячьей шапки жаркими угольками поблескивали медвежьи глаза.
Он внимательно разглядывал пришлых людей, пока те не скрылись за выступом мелового утеса.
– Когой-то нечистый дух принес, – ворчливо пробормотал горбун и, поправив за подпояской топор, медленно побрел прочь.
Привязанный к кушаку, у его бедра болтался матерый пушистый беляк.
Вскоре горбун потерялся за снежной дымкой.
А Пантелей вел товарищей на кручу. Все выше и выше поднимались наши знакомцы. Наконец седые, угрюмые глыбы мела преградили им путь.
– Заплутался, парень? – спросил дед Кирша.
Пантелей молча опустился на колени и принялся разгребать меловую осыпь. Через малое время между глыбами показалась узкая щель.
– Ну, господи, благослови, – сказал Пантелей, – полезем, Соколко!
Он с трудом протиснулся в черную дыру.
– Лезь, ребята, не робей! – глухо, словно из погреба, донесся его голос.
Крестясь, с опаской полезли артельщики за Пантелеем.
Лаз был сперва тесен, но вскоре попросторнело. С брюха поднялись на ноги, шли во тьме, ощупкой. Мелкие камушки сухо, рассыпчато пощелкивали под ногами.
Куда шли? В какую преисподнюю?
Страх обуял людей.
И тут Родька-толмач не утерпел, потешно закричал дитей.
– Экой шпынь! – плюнул Кирша. – Нашел где шутковать…
Но всем стало смешно, и страх прошел.
– Стой, братцы! – подал голос Пантелей. – Пришли, кажись. Засвети-ка, Вася, лучинку.
Васятка как на плотах, так и в походе оставался за кашевара. Бережно хранил в тряпице за пазухой пучок лучины, кресало, кремешок. Он высек огонька, и тьма рассеялась.
Пещера была большая. Не то что шестеро горемык – пять раз по шести уместила б.
Над входом с потолка, словно козырек, нависал огромный камень, далее громоздились каменья помельче, а в углу белела куча мелового плитняка. Середина же – чиста, ровна, что твоя горница. В потолке – чуть заметная трещина, небо светится. Развели костер – и дым в нее потянуло.
– Как? – весело подмигнул Пантелей. – Чем не хоромы?
– Ну, ты, Пантюшка, дока! – сказал Кирша. – Право, дока…
И стали они в пещере зимовать. Потому что путь на донские низовья оказался неблизким, а ветхая одежонка не годилась спорить с декабрьской стужей.
В атаманское войско положили идти весной.
Значит, стали жить на Дивьих горах.
Сперва думали, что голодновато будет, но оказалось ничего, терпимо. Так же, как и на Могильском, в лесочках, какими порос гребень гор, ловили силками зайцев. В реке рубили окна, ставили морды.
Чуть дальше, за излучиной Дона, на полугоре лепился бедный монастырек. Церковь и кельи были сложены из дикого камня.
Монастырские не трогали пещерных, жили в стороне. Но однажды, когда Иванок с Афанасием возились у проруби возле снастей, к ним подошел монашек. Чудной был: москляв, тщедушен, маленький карла, вместо бороды на желтом сморщенном личике – один смех. Но сердито закричал бабьим голосом:
– Вы зачем нашу рыбу берете?
– Рыба, батька, божья, – поглядел из-под густых бровей Иванок. – Столь ваша, сколь и наша.
Карла так и подскочил.
– Ах вы, разбойники, дядины дети! Ах вы, сучье семя!
– Да ты что ж, батька, лаешься? – опешил Афанасий.
– Погоди, Афоня, – сказал Иванок, – дай-кось я его в пролубь окуну…
Монашек ударился бежать, схоронился за камнями. А когда рыбаки пошли назад в пещеру, полз ужаком за ними, до самой пещеры провожал. И грозил вослед сухоньким кулачком.
Похожие один на другой летели дни.
Уже и теплыми, гнилыми ветрами потянуло с полуденной стороны. Уже на солнечном пригреве слышно сделалось, как звенят невидимые под ледяной коркой, бегущие с гор ручейки. В роще из-под снега стали выползать муравьи. Ворон кружил над дубом, звонко кричал, звал ворониху.
Из-за тридевяти земель, из тридесятого царства шла весна. И что радости, что яркого света стало над Дивьими горами!
А в пещере была тьма. Жгли костер пещерники, беседовали меж собой.
Старик Кирша сказки сказывал, конца-краю не виделось его притчам. Хороши, затейливы были сказки: правда в них сияла красным солнышком, а кривду и дураки побивали.
При вздрагивающем свете костра Васятка углем и мелом чертил на каменных стенах пещеры крылатых Ерусланов, птицу Финиста, кремли диковинных городов, плывущие на крутой волне корабли.
Больше всего любил Василий чертить корабли. С надутыми парусами, с длинными языками вымпелов.
Дым костра расстилался сизыми облаками, от него слезились глаза.
Корабли плыли в дыму как бы сквозь туман, и казалось, будто покачивались, ныряли в волнах.
Куда, Вася, плывут твои корабли? Не в Голландию ли? Не в славный ли город Амстердам, где вместо улиц – каналы и как ступишь за порог – вода? Где славные, искусные живописцы сидят у широких окошек, пишут дивные картины? И обманутые художеством птицы летят клевать искусно написанные плоды.
Не туда ли, Вася, плывут твои корабли?
Туда, ох, туда…
Бьет, ломает малого суровая жизнь, от дядиного полушубка – одни клочья, черно лицо в вечной копоти костра, но взор горит, но прежняя думка в голове: Голландия.
Глядят, дивуются пещерники на Васяткино художество.
Кирша сказки сказывает.
Иванок с Афанасием ловецкие кубари плетут, тихонько беседуют, вспоминают про родимые места – про Орлов-городок, про Углянец, про Усманские леса…
Родька-толмач, наевшись, зачнет потешать артель, говорит животом.
Один Пантелей все больше помалкивает. Или, глядя на жаркое пламя костра, тихонько поет песню:
Так жили, будто и тихо, будто и не тревожась. Но что за притча? Нет-нет да и зарычит Соколко, злобно забрешет, кинется к лазу – шерсть торчком, глаза горят. Рвется наружу.
– Цыц, дурачок! – скажет Пантелей. – Что расходился?
И придержит кобеля, не пустит в лаз.
А было как-то – не удержал. Скрылся Соколко в темном лазу, и вот слышат пещерники – кого-то он рвет.
Вылез Пантелей – видит: катает кобель горбатого человека. Отогнал Пантелей пса. Человек поднялся на ноги.
