человек да по какому делу, сперва в щель разглядят, тогда лишь пустят… Навел же Кудеяр страху! Но скачет гонец, везет на Москву воеводскую грамоту.
18. Грамотка на Москву – и мы туда же. Стоит над столицей белокаменной трезвон, сорок сороков всеми колоколами переговариваются. В рощах, в садах красные девки хороводы ведут; малые ребятеночки крашеные яйца катают, битками стучат – у кого крепче; в златоверхих теремах – игры, беседы; во кружалах – вино, брага, песни. Но мы, ребята, видно, мимо того пройдем, по склизким порожкам спустимся в тюремное подземелье. Лежат там на грязной соломке дружки наши воронежские, земляки милые, Герасим да Киселев. Как во сырой могиле лежат. Вот и святая прошла, и фомина на исходе – все лежат. Тьма в погребе, не ведают – день, не ведают – ночь, лишь когда стражник хлебца принесет, значит – утро. Они уже не раз профоста спрашивали – долго ль их так держать будут? Он сказал: «А я почем знаю. Лежите, отдыхайте». Наконец велели идти. Они вышли на свет – батюшки! Весна на дворе, благодать! В приказе – дьяк кривой, брюхатый, показал ихние бумаги, спросил: «Ваши?» Они признались. «Ну, счастлив ваш бог, – сказал дьяк, – государь великих праздников ради велел вас миловать». С этими словами он моргнул стражникам, и те, кинув Герасима с Киселевым на козелки, врезали им по двадцать пять плетей. Да и проводили с богом на все четыре стороны. Киселев рад-радехонек, на все маковки крестится. «Ну, – говорит, – Гарася, спасибо государю, не строго взыскал!» Герасим в ответ только зубами заскрипел.
19, Пошли они к арбатской старушке, к Тимофевне.
Повесть пятая
1. Та старушка Герасиму обрадовалась, не знает, где посадить, чем угостить, такая добродушная! Но она еще и затем обрадовалась, что Герасим зачал было ей хлевушок рубить постом и уже четыре венца положил, да тут его взяли. Услыхав, что за лихо приключилось с малым, она воскликнула: «Ох, не ропщи, детка! Господь что ни делает – все ко благу. Вишь, до се один был, сирота, а вот земляка обрел – худо ль? В два топора теперича живым часом хлевушок сотворите!» Она им баньку истопила; попарились ребята, поели старушкиных блинков, да и за топоры.
2. Уважили Тимофевне и стали ко двору сбираться. Она и тут горемык без доброго слова не оставила, добродетельница. «Как же, – говорит, – деточки, пожили вы во святом граде, а к троице не побывали! Эку благодать позабыли!» Герасиму хоть бы и без богомолья, так ладно, скорей бы ко двору, но Киселев пристал: пойдем да пойдем! Что ж сделать? Напекла Тимофевна ребятам на дорогу пампушечек, пирогов гороховых, да и пошли к угоднику.
3. Как ступили на Воздвиженку – батюшки! Народу-то, народу, страсть! Не протолпиться. Что такое? Крестный ход – так ни попов, ни хоругвей; ополчение – так ратного сбору нету, больше жилецкие люди, но и стрельцы виднеются, и купчишки, и так, всяких чинов. Да еще Андрея Лазарева полка ребята: Федька Сурин, Комарницкой волости мужик, с товарищами, – наши с ними на съезжей вместе сидели, признали сразу. Да Федьку как не признаешь? Гора, махина, облом! Что столб над людьми, могуча?й. И все-то ко Кремлю валят. Красная площадь, Пожар, по-тогдашнему, котлом кипит: шумно, тревожно. Там боярский поезд застрял, гайдуки глотки понадорвали, кричат: «Дорогу! Дорогу!» Да где! Не пробиться. Кони гладкие, всхрапывая, кровавым глазом косят; гайдук чернявый, черкешин, что ли, плетью было замахнулся, поднял коня на людей, так с него шапку сбили, он и не рад; там крик: «Ой, заступница! Задавили!» Там – свист, гогот: бабу-торговку пустили по головам, она по народу бежит, не знай – за юбку держаться, не знай – за лоток с маковниками. Смех! Да еще и торгует, проворная. Сколько наши ни жили в Москве, а такого не видывали, право.
4. Канули они в многолюдство, как две капельки дождевые в сине море; понесло их, закрутило, только и глядят, чтоб не смяли. Чуют: не смирен народ, дерзостен. А спросили у одного – зачем- де многолюдство, тот сказал: «Царя встречаем». Киселев тогда говорит: «Ох, Гараська! Как бы нам опять дурна не стало! Не с добром ведь народ-то, ты послухай, чего кричат». В это время из Фроловских ворот выехал всадник в богатой одеже, в шапке малиновой, под ним конь – цены нету, важный, видно, боярин. Он стал уговаривать, чтоб разошлися: «Я про вашу нужду сам государю челом добью! Не сумлевайтеся, ступайте с богом!» Ему в ответ Федька Сурин закричал: «Знаем-ста, какие ваши за нас челобитни! Мы-ста уйдем, только вы нам Назарку Чистого отдайте да Левошку Плещеева! Мочи нашей от них, от кровососов, не стало!» Тут и другие многие подхватили: «Чистого нам! Плещеева!» Тогда Герасим говорит Киселеву: «Дивно, право! У нас – Грязной, у московских – Чистой какой-то, а видать, и он мочалки просит!» Боярин на коне опять в Кремль подался, и народ за ним туда же. Пока у Фроловских ворот шумели, – из Боровицких тем часом гонец поскакал.
5. В Москве – шум, беспокойство, а на Троицкой дороге – тишина, пташки в лесу распевают; где-то, невидимая, свирель выговаривает жалобно, белые облачка в синем небе плывут лебединым выводком, отражаются в озерах. Лось вышел на дорогу, но вдруг ушки торчком поставил, махнул в чащу. Сорока забранилась, застрекотала, и какие ни были зверушки – все затаились, ушли в дебрю. Тогда послышался конский топ, людская молвь, и царский поезд показался среди берез. Верхами ехали. Под государем мышастый дончак играл, баловник, приплясывал, норовил куснуть морозовского солового. Морозов Бориска с государем ехал стремя о стремя. Они вели беседу душеспасительную про начало и конец и бренность всего сущего: любил государь этак потолковать о божественном. Но он уже не то что тогда на страстной был – повеселел личиком, порумянел. Борис ему на фоминой неделе опять невест показывал, государь утешился маленько, отошел от печали. В лесу же охотничьим оком видел: резвая векша меж еловых лап хоронится, сохатый в чащу ломит, кобчик-ястребок камнем пал на добычу… Весело, лепо! Куда постная беседа, куда бренность! Про кречетов, про псовую потеху пошли разговоры, смех, балагурье… Так и в Москву въехали.
6. Тут при въезде навстречу – гонец. Он рвал шапку на скаку, шептал Морозову слово. Тот нахмурился. «Народ, государь, смутен, кричит непотребное. Вели, свет, рейтаров кликнуть, как бы какого дурна не стало». – «Бог милостив, – сказал государь, – а я русского народу не страшуся». И приказал ехать ко Кремлю, как ехали. Морозов тогда Плещеева подозвал: «Ты бы, Левонтий, от греха схоронился, тебя, слышь, кричат». Плещеев засмеялся: «Знаю-де я крикунов этих! Андрюшки Лазарева солдаты, поди, межедворники, мохряки!» Вот скоро в многолюдство въехали. До этого шумел, гамел народ, и вдруг тишина сделалась. Чудно?! Бывало, шапки вверх кидают, встречая государя, «здрав буди!» – кричат, а тут чисто онемели. Помстилось государю: синее небо почернело, грозные сошлись тучи, приникло все окрест – птица не засвистит, листок не ворохнется, морно, тяжко, мертвизна что перед бурей; вот полыхнет мола?шка, вот разверзнутся небеса, и гром, и вихорь забушуют над грешной землей…
7. Тогда Федька Сурин схватил царского коня за узду.
8. Он, Федька, сказал: «Мы тебе, государь, служить ради, да дюже нас бояре заели. Пожалуй, падежа, отставь Плещеева Левошку да Назарку Чистого! От них всему миру теснота». После чего весь народ стал шуметь, что-де воры они, Назарка с Левонтьем, – где накидывают, а где скидывают: накидывают на соль да на дым, а скидывают, ироды, с жалованья. Ратникам-де по пяти рублев сулили, а дали, шильники, по целковому; да и поборами многими замучили – и мостовыми, и воротними; все дай да дай, со всего взято, с одних лаптей лишь не бирано. «А всему-де голова – боярин ближний Морозов Бориска, он куда хочет, туда и гнет, а ты, государь, млад, глупенек, не зришь ничего!» Такой крик пошел по народу, что буря: на Фроловской куранты заиграли – и не слышно. Галок распугали с башен, со звонниц – и те галдят безмолвно. Оробел государь. Морозов же Бориска, старый лис, шепнул ему на ушко. И тот махнул рукавичкой, чтоб замолчали. «Господа московские люди! – сказал. – Про что вы жалитесь, мы ничего не сведомы, нам от того великая скорбь. И мы воров велим казнить, а на их место поставим людей добрых. Идите же себе с богом по домам, не сумлевайтеся». Тогда народ стал шапки кидать, кричать славу. Федька Сурин узду отпустил, и государь поехал во дворец. На том бы и кончилось, кабы не Плещеев с товарищами. Они зачали бранить крикунов, конем стоптали мужичонку убогого, нагайками замахали. Плещеев же Федьку заприметил, давай его плетью охаживать. Тот, не будь дурень, ухватил камень с дороги да в боярина, ан не попал сгоряча-то. Дружки плещеевские подскочили к Федьке, сбили с ног малого. Крикнул Федька: «Убивают, православные!» И, обливаясь кровью, упал. Царица небесная, что ж тут поднялось!
9. Осатанел народ. Плещеевские ахнуть не успели – их уже с седел рвут; самого Левонтия колом оглушили, кинули под ноги, топчут. Морозов того себе ждать не стал, хлестнул коня, давай бог ноги. Ему вослед закричали: «Держи, держи толстомясого!» Сказать легко: держи! – а как удержишь? Под боярином соловый, копь не конь, зверь лютый, народу тьму посшибал, вот уже и ворота, уйдет ведь! Прямо на наших, на воронежских скачет. Они не сробели. Герасим, изловчась, хвать его за полу – и свет померк в
