Де-Пуле усмехнулся: процент, выгода.
– Славны бубны за горами, – не отрываясь от вечных своих занятий с ногтями, проворчал он.
Придорогин лежал на диване, дымил трубкой. Несколько раз подымался, порываясь что-то сказать, – и снова валился на диван. Наконец решительно вскочил, с минуту взад-вперед шагал по комнате и вдруг с разбегу остановился перед Никитиным.
– Ну, Савка! – неожиданно тонким от волнения голоском вскричал. – Ну, братец! Сочинил ты «Кулака», всей России показал: вот-де глядите на срамоту нашу, на наше уродство! А сам…
Махнул рукой и снова пустился мерить шагами второвскую гостиную.
– Что – сам? – тихо, недоуменно опросил Иван Савич.
– Кулак! Вот что…
– Ну-ну… – Второв взял под руку Придорогина, усадил на диван. – Экие страсти. Чистый порох, право. Ну, чего, чего раскричался?
– Да как же – чего? – Придорогин задыхался, пыхтел, пальцем оттягивал воротник. – Как – чего? Ему писать, творить надо, а он… рубли считает! Проценты!
– И без рубля, сударь, тоже не проживешь, – сказал Михайлов. – Ведь это хорошо у тебя какой-никакой капиталишко еще держится, а Савичу нашему, как ни крути, есть-пить надобно, да взять-то откуда? Вопрос другой: дельце с гнильцой.
– Антон Родионыч, сдается мне, трезво смотрит, – заметил Второв. – Знаю я, слышал о господине Сеньковском. Из литературных барышников, ненадежный человек-с.
– Да и где еще это акционерное общество? – желчно сказал Милошевич. – В воздухе. В эмпиреях-с.
– Ну, хорошо, – согласился Никитин (ему жаль было расстаться с мыслью о книжной лавке: она в его трудном восхождении наверх была как бы последней ступенью, той, о которой он никому, даже Ивану Иванычу, не сказывал). – Хорошо. Может быть, вы и правы, господа, не спорю. Ну, а если не агентура? Если свою лавку, собственную, на свой страх открыть?
– Вот это уже другой коленкор-с! – весело воскликнул Михайлов. – Это помогай вам бог!
Мысль о книжной торговле, сказать по правде, давно зародилась. Еще когда с лотком ходил у Смоленского собора. Когда так плохо устраивалась жизнь, что уж хуже бы, да и некуда.
Не раз и не два, позабыв про все, стоял, бывало, возле кашкинской лавки, разглядывал через стекло большого окна книжки и яркие картины, выставленные хозяином напоказ, для приманки.
Картины были известные: Бова-королевич, житие грешника и как мыши кота хоронили.
Но книги…
Боже мой, сколько виднелась их в полутемной глубине магазина! Расставленные рядами на полках, таинственно, тускло поблескивали кожаными корешками переплетов, строгие, скромные. Иные в золотой мишуре, иные в простых бумажных обертках.
Книги. Книги. Книги.
И часто из лавки слышалась музыка. Играл на фортепьянах сам хозяин – седоватый, чисто, не по- купечески одетый господин. «Здесь дают уроки игры на фортепьянах» – извещал прохожих прилепленный к оконному стеклу белый билетик.
Зазвенев колокольчиком, приземистая дверь впускала покупателя. Через cтекло был виден подручный малый, лазающий по приставной лесенке в поисках нужной книги. Старик Кашкин обертывал покупку серой бумагой, получал деньги, отсчитывал сдачу и учтиво раскланивался с покупателем. Мальчик распахивал дверь, звенел колокольчик.
Какая чистота, какая порядочность проглядывала во всем! Ни крика, ни шумной божбы, ни безобразной брани, как в других лавках. Как бывало в той же батенькиной в свечной, не говоря уже о базарных ходебщиках.
Именно тогда мечта зародилась.
Тогда именно какая-то надежда блеснула слабым лучиком: стой, молодец, не падай! Пускай круты ступени – одолевай! И хоть было не ясно – что за ступени, с каких начинать, но самая верхняя завиднелась: книжная лавка.
Теперь бесплотная мечта начинала принимать зримые очертания. Письмо господина Сеньковского лежало на столе.
Но, кажется, правы были друзья, усумнившиеся в посулах питерских акционеров. Тысяча верст, шутка сказать! До Москвы самое малое пять суток езды, да от Москвы до Питера, хоть и по чугунке, допустим, сутки – ан, неделя. Лавка не своя, акционерная. В ином случае спросить надо, посоветоваться с хозяевами – а где они? Поди, достань того же Сеньковского! А ведь в торговом деле бывает и минута дорога, от минуты может зависеть и успех и разоренье торговца.
Нет, акционеры решительно скидывались со счетов. С вежливым отказом от лестного предложения послано письмо в Петербург.
Жизнь продолжала идти своим чередом – батенька загуливал; зима надвигалась; Маланья-стряпуха лениво переругивалась с Митричем; извозчики шумели, перезванивали часы на Смоленской колокольне, отбивали быстротекущее время.
А мысль о книжной лавке пребывала неотлучно, с каждым днем укрепляясь все более. Он думал о своем магазине. С таким волнением и радостью думал, как о новой, только что начатой поэме. Утомленный длинным суматошным днем, засыпая на жестком диване, рисовал в воображении сияющие окна магазина, ряды книг на полках. Словно наяву, обонял дивный запах лежалой бумаги и типографской краски.
Мечту свою видел воплощенной в жизнь.
Но деньги!
