отсутствующего Придорогина, была против и предрекала безнадежность дела и погибель никитинского таланта.
Тут же, на листках бумаги, набрасывались сметы: одни – процветания, другие – погибели.
В бумажном буране завихрялись те и другие.
К полуночному часу наметилось согласие: торговлю открывать, но без фантастических выдумок, без кондитерских с литературными пирожками, без фарфоровых Амуров и Пастушек.
Курбатов зарывался, строил воздушные дворцы, кричал громче всех. Милошевич витал в облаках. Михайлов и де-Пуле разрушали курбатовские дворцы, с неба на землю волокли отчаянного артиллериста.
Заем решили просить через посредничество Николая Иваныча, памятуя его дружеские отношения с Кокоревым.
Никитин слушал, записывал, подсчитывал. Выходило, что, вопреки всем возражениям, ежели к собственной тысяче приложить кокоревские, – дело можно начинать безбоязненно.
И полетели письма из Воронежа в Петербург – на Бассейную, в дом Аничкова.
Его высокоблагородию статскому советнику Н. И. Второву в собственные руки.
На Дворянской, в доме Соколова
Пошлет ли мне бог счастья? Я так долго мучился!
Третий месяц шел, как Иван Алексеич прохлаждался в Питере. Гулял по Невскому, разглядывал огромные окна магазинов с роскошными приманками. Прикидывал – что бы этакое купить, повезти в тихий Воронеж на удивление приятелям.
Предметы попадались редкостные: часы весом в двенадцать пудов с органной музыкой, коллекция бабочек из тропических стран в стеклянном ящике, чернильный прибор из тридцати восьми фигур, в виде средневекового замка с рыцарским турниром.
Но цены!
Цены такие запрашивали, что страшно делалось.
Полюбовавшись замечательными предметами, направлялся к Дюссо и кушал слоеный пирожок.
Затем еще гулял немного, пялил глаза на достопримечательности; Фальконетов монумент, златокрылые грифоны на мостике через канал, адмиралтейский шпиц с корабликом.
Затем близились мокрые петербургские сумерки, наступала пора обедать. День венчался разговором в уютном кабинете Николая Иваныча: о стычке студента Рашевского с полицией; о найденном в царскосельском дворце замурованном женском скелете; о двадцать пятом нумере «Колокола», где затронуты лица сановные и даже высокопоставленные.
– Так их, голубчиков! – Иван Алексеич потирал руки. – С песочком, с песочком!
В ноябре было получено письмо от Ивана Савича с просьбой хлопотать о займе.
«С замиранием сердца жду вашего ответа, – писал Никитин. – Поскорее: да или нет. Если нет, – видно, мне суждено задохнуться в окружающей меня атмосфере, без радостей для себя, без пользы для других».
– Ну-с? – спросил Второв, прочитав вслух письмо.
– Ни в коем случае! – замахал руками Придорогин. – Книжная лавка погубит в нем поэта… Нет, нет, я не могу этого допустить!
– Но что же мы все-таки напишем бедному Ивану Савичу? – задумался Второв. – Я представляю себе его состояние.
– Милочка, Николай Иваныч! Не будем спешить с ответом, он сам одумается… Ах, Савка, Савка! Ах, непутевый! Я, брат, слишком люблю тебя, чтобы… чтобы…
Ухватившись за голову, бегал по комнате, хрипел, задыхался.
– Успокойтесь, мой друг, – сказал Второв. – Может быть, вы и правы. Может быть, действительно лучше подождать.
И Иван Алексеич успокоился.
Продолжал лениво заниматься сенатскими делами, а большей частью гулял, развлекался. Большая комета, появившаяся над Петербургом, собирала вечерами толпы зевак. Хвостатое небесное чудище мертво, зловеще сияло над великолепным городом, возбуждая тревожные пересуды. Иван Алексеич подолгу толкался среди любопытствующих, глазел на комету. Двенадцатипудовые часы его уже не прельщали. В одном из магазинов он увидел попугая, говорящего по-французски: «бонжур» и «бонсуар». Диковинная горластая птица вытеснила все остальное.
А чуть погодя он увлекся африканским мулатом – актером Ольриджем и говорил только о нем. Вулканическая страсть Отелло-Ольриджа затмила и попугая. Он стал пропадать в театре.
Из далекого Воронежа неслись крики о помощи.
Одно за другим приходили письма Никитина. В них были отчаяние и боль.
«Будь я в Петербурге, – писал Иван Савич, – ей-ей стал бы на колени перед Васильем Александрычем!»
Никитин с его «мещанской гордостью» на коленях пред Кокоревым! Эти слова поразили Николая Иваныча. Он показал письмо Придорогину. Тот рассеянно пробежал глазами по строчкам, воскликнул: «Ну, Савка! Ведь вот втемяшилось человеку!» Но как-то без обычного огня воскликнул. Вертелся перед зеркалом, завязывал галстук, примеривал новый фрак, он спешил в театр: давали «Шейлока», где, как говорили, знаменитый мулат был бесподобен.
