подумай, какую ты ересь развела! Мало того, что здоровенный мужик бросает на произвол судьбы больную жену… он еще и последний харч с собой прихватывает! А? Вот уж рассудила так рассудила!
– Ах, не кипятись, пожалуйста! – устало промолвила Лизавета Максимовна. – Надо, милый, трезво смотреть на вещи…
– Ко всем чертям такую трезвость! – буркнул Валиади и снова зашагал по комнате. «Ну вот, – думал он, – нашумел, стал в позу, и что толку? «Трезво смотреть»! – Валиади хмыкнул. – Какая уж тут трезвость, когда все кругом словно сон кошмарный…»
Он искоса глянул на жену: откинувшись на торчмя поставленные подушки, Лизавета Максимовна спала. Измученная болезнью, она часто вот так, среди разговора, вдруг засыпала, или, лучше сказать, впадала в забытье. Валиади на цыпочках вышел из комнаты.
Солнце за полдень перевалило. Далеко, в заречной стороне, приглушенным басом рычали пушки. Над городом висели клочья черного дыма; какой-то смрад реял в чистом осеннем воздухе, словно огромная, с дом, керосиновая лампа коптила. На Дрознессовом дворе рыжий немец старательно высвистывал на губной гармошке глупенькую прыгающую мелодию. «Трезво смотреть!» – сердито проворчал Валиади. Эти два пустых слова разъярили его, как красная тряпка – быка.
Упав вершиной на ворота, лежала срубленная береза. Эльяс и не подумал распиливать ее на дрова. Он свалил ее просто так, для своего удовольствия, а солдатам велел перетаскать к кухне дубовые поленья из сарая. Старое, прекрасное дерево было убито так же бессмысленно и нелепо, как Дрознесс или тот повешенный в соседнем саду.
И стоило Валиади увидеть мертвую березу, как вспышка раздражения погасла, вернулось спокойствие, и голова стала свежа.
– Ладно, – сказал он, – нечего, брат, петушиться… Трезво так трезво.
Затем пошел в дальний угол двора, где, заросший пыльными сизыми лопухами и крапивой, валялся всякий хлам – рассыпавшаяся кадушка, худые ржавые ведра, поломанный венский стул и остов старой двухколесной тележки. Вытащив тележку, Валиади внимательно оглядел ось, колеса. Все было ветхо, но ничего еще, держалось.
Тогда, довольный, ухмыляясь в растрепанную бороду, даже насвистывая что-то, принес он из сарая молоток, гвозди, клещи, моток проволоки, пару тесин и яростно принялся за работу. С увлечением пилил, приколачивал, затягивал клещами проволоку. Наконец тележка была готова – маленький помост на колесах с дощатым изголовьем, нечто вроде топчана. Валиади уселся, попробовал – выдержит ли? Тележка заскрипела, прогнулась, но выдержала. «Отлично! – пробормотал Валиади. – Коли меня держит, так ее-то и подавно… Жалко колеса смазать нечем, визжат, как поросята!»
Вспотевший, разгоряченный работой, он вернулся в дом, заглянул к жене. Лизавета Максимовна проснулась, но лежала все так же, завалясь на высокие подушки.
– Что это ты там делал? – спросила слабым голосом,
– Трезво смотрел на вещи! – серьезно сказал Валиади. – Давай-ка, Лизушка, собираться… Сухари, значит, тушенка, носки теплые… Шубку твою беличью обязательно, хоть и старенькая, а то ведь и зима вот-вот, не за горами. В термос чаю нальем… Ах, какой я тебе, Лизушка, экипаж смастерил – чудо!
Лизавета Максимовна закрыла глаза. Из-под опущенного века блеснула слезинка, дрогнула, скатилась по бледной щеке. Губы поморщились, сложились в слабую улыбку.
– Значит, – не открывая глаз, прошептала, – вместе… до конца?
– Ну, разумеется, – весело сказал Валиади. – А то бог знает что выдумала!
Но к вечеру Лизавете Максимовне опять стало плохо: разговор с мужем, тревога за него, мысли о предстоящей дороге – все, видимо, сказалось. Она лежала с открытыми глазами, не видя, не узнавая мужа. Безмолвно корчась, шевелила потрескавшимися губами, словно хотела что-то сказать. Валиади то и дело наклонялся к ней, спрашивал шепотом: «Что? Что, Лизушка?» – но она даже и не глядела на него, а все шарила остекленевшими глазами по потолку. Наконец, незадолго до рассвета, жар начал спадать и она заснула или, скорее всего, впала в глубокий обморок. – Валиади не знал. Он потушил нагоревшую свечу, прилег на коврик возле кровати жены и сразу заснул.
Однако недолог был его сон: несколько оглушительных взрывов, один за другим, грохнули где-то очень близко. Валиади испуганно вскочил, зажег спичку. Лизавета Максимовна лежала все в том же положении, не шевелясь; видно, она все-таки была в беспамятстве, не слышала ничего. В городе беспорядочно стучали выстрелы зениток, ровный гул самолета басовито дрожал, удаляясь. Через пять минут наступила тишина, и вдруг, откуда ни возьмись, зашумел сильный дождь, но вскоре резко, разом оборвался, утих.
Вскипятив чай и наполнив термос, Валиади тихонько вышел во двор. За Дрознессовым забором сонно переговаривались кухонные солдаты. Тоненькая струйка, стекая из водосточной трубы, весело звенела, журчала, словно весенний ручеек. В саду беспокойно хлопали крыльями, орали потревоженные вороны. И сквозь обрывки грязных туч решительно разгоралась ясная, румяная заря. «Матушка-земля! Батюшка- солнце! – глубоко вздохнул Валиади. – Вам, мои милые, все нипочем!» Он принес матрац, одеяло и, выкатив из сарая тележку, принялся готовить походную постель.
Тем временем совсем рассвело; на улице протарахтел мотоцикл, захлопали калитки. Где-то, злобно захлебываясь лаем, рванулась с цепи собака, но сухо щелкнул выстрел – и лай оборвался, перешел в испуганный, жалобный визг. Детский плач, тревожные голоса послышались, и особенно один, женский: «Валюша, Валюша, ну что ты, детка! Дядя же пошутил…» И еще сердитый хриплый окрик раздавался время от времени: «Мах шнелль! Мах шнелль!»
«Не очень-то, видно, сладки твои дела, господин немец, – усмехнулся Валиади, – коли спешишь!»
И только подумал так – грохнула калитка и тот же голос каркнул хрипло, простуженно:
– Мах шнелль!
– Мы готовы, – сказал Валиади и пошел в дом.
Глава одиннадцатая
Он бережно уложил Лизавету Максимовну на тележку в закутал ее одеялом. Она так и не пришла в сознание, лежала как мертвая. Обернувшись к дому, Валиади снял шляпу, поклонился. Затем надел заплечный мешок, с трудом распахнул половинку ворот (поваленная береза мешала) и, взявшись за оглобли, выкатил тележку на улицу.
Утро разгуливалось тихое, ясное. Оно радостно возбуждало осенним холодком, нежным запахом прибитой дождем пыли и мокрых, увядающих листьев.
Все так же, как и вчера, как и все дни, в небе висели косматые клочья дыма; все так же на востоке отрывисто и глухо погромыхивали пушки, но уже значительно ближе и с такой силой, что вздрагивала, гудела под ногами земля.
Ехать пришлось в гору, по узеньким, плохо мощенным улицам, и, как ни старался Валиади выбирать наиболее ровную дорогу, тележку иной раз так встряхивало, что казалось, вот-вот она рассыплется. А Лизавета Максимовна молчала, видно, все в забытьи была. «Да что же это такое? – тревожно думал Валиади. – Никогда еще так долго с ней не случалось…» Пот заливал глаза, но не от усталости, не от усилия потел старый художник – тележка по его силе казалась ему игрушкой, а от нервного напряжения, от страха причинить жене жестокую боль.
Наконец выехали наверх, в центр. Тележка легко пошла по асфальту. Еще на тихих бугристых уличках, по которым Валиади тащился в гору, виднелись понурые люди с заплечными мешками и чемоданами; молча брели они в одиночку или группами – по двое, по трое. Выходя на главную улицу, люди эти соединялись с другими, образовывали как бы небольшие отряды и шли дальше, все в одном направлении. С ужасом и растерянностью они вглядывались в то, что осталось от большого, красивого города.
Знакомые, привычные места узнавались с трудом: там, где был драматический театр, дымилась груда грязно-рыжих кирпичей, над которой обугленным черным столбом торчала одна из уцелевших колонн фронтона; великолепное, незадолго до войны построенное здание гостиницы «Дон» стояло словно рассеченное пополам, без крыши, с огромными выбоинами, с нелепо, уродливо повисшими лестничными маршами, с зацепившимися за искривленные прутья железной арматуры кроватями… А чудесный городской сад, где вековые липы и каштаны дико раскорячивались сейчас своими обгоревшими верхушками, черными, страшными сучьями… где у входных ворот на электрических часах висел человек в полосатой голубой пижаме, босиком, с почерневшим от крови, трудно узнаваемым лицом.
В саду этом больше ста лет стоял бронзовый памятник Петру Первому. Сейчас около него толпились,
