… Дик вел стаю к поселку. Метель не пугала. Не доходя до выступа скалы, он остановился, прислушался, принюхался. Потом прошел немного в сторону и стал копать.
Собаки окружили его. Дик быстро работал лапами. Ему стали помогать другие собаки. Они чуяли что-то и работали в темпе.
Снег неожиданно осел. Провалился в пустоту. Собаки успели отскочить. Дик глухо зарычал. Перед ним на снегу лежала живая человеческая голова. Собаки сомкнули круг. Ветер приутих, набирая сил.
— Ди-и-к! — жалобный оклик донесся из открытого рта. — Ди-и-к…
Пес приблизился. Шерсть взъерошилась, клыки обнажились. Собаки забеспокоились. Голова их пугала. Но вожак стоял рядом.
Голова вжалась в снег, глаза закрылись. Только губы мелко подрагивали: — Ди-и-к!
Собаки следили за вожаком, готовые ринуться и растерзать голову.
«Все. Сейчас начнут рвать», — успел подумать Кандюк и потерял сознание.
Дик обнюхал голову, приподнял заднюю ногу, «расписался» и отошел. Надо было спешить на выступ скалы — это вошло в привычку.
И все собаки, следуя примеру вожака, засвидетельствовали свое почтение.
Кряжев поправлялся. Перед самой выпиской его навестили Грачевы.
— Привет, капитан! От всех наших привет! Ты уже ястребом ходишь! Молодец! А мы вот с Лукерьей навестить тебя решили. Ну как, дышишь?
— Дышу. Через неделю обещали выписать. Просил сегодня, не разрешили. А то бы с вами укатил.
— Через неделю, значит… Это какое же будет число? Пришлем за тобой катер.
— «Эрбушки» на воде или нет?
— Уже на воде, но пока на приколе. Я новый двигун поставил. Теперь не буду тебя допекать.
— Будешь. С новой машиной тебя с лова не выкуришь. Как там мой Дик, не появляется?
— Андрей, говорит, видел…
— А-а, когда Андрею глядеть, — вмешалась Лукерья. — Он, поди, на седьмом небе от счастья. Опять с Ленкой видела. Кандюк из ружья в них палил ночью.
Грачев строго глянул на жену.
— А чего смотришь! Что скрывать! Сама их видела. Гулящая она, гулящая и есть. Может, за Андреем остепенится. А Дика убили. Что зря обманывать? Кандючиха сказывала. С тех пор и нет его. То, бывало, сядет На скале, я из больницы вижу. А сейчас нет.
Уже давно ушли Грачевы, а Кряжев все ходил и ходил по коридору.
… Большой морской буксир стоял на рейде Курильска. В зеркальной глади залива плавали звезды. Они сливались с огоньками электролампочек. Мерцал яркий морской ветер, где совместились небо и город.
Штиль. Полный штиль.
«Вот и все. Полтора года прожил на острове, исколесил восточный берег и западный, а нигде не прижился. Если бы вчера пришел катер, может быть, я уехал с ними. Если бы не шторм, «сотый» пришел бы с завода. Теперь уже все. На рассвете отход на Камчатку. В душе скребут кошки. Уезжать не хочется. Но ничего не изменишь. Ленка. Шлюха… А душа болит…».
Рейд пестрел судовыми огнями. На бетонном молу вспыхивала мигалка. Ее красный свет мечом вонзался в глубину залива. Где-то под горой светилась больница.
На востоке ширилась светлая полоска зари. Подул ветерок, заершил воду, сорвал волшебные огоньки.
Вскоре под палубой зашумели поршни главного двигателя. И Кряжев услышал команду: «Вира якорь!»
Буксир вышел из пролива. Справа подмигивал маяк, а слева открывался Поворотный мыс. А что это там за ним? Катер? Он, «сотый».
Кряжев, напрягая зрение, вглядывался вдаль. Он видел маленькое суденышко, упорно рассекающее пологие волны. Хотелось взлететь на мостик, застопорить ход, хотелось кричать и махать руками, но он стоял, сжимал буксирную арку и шептал:
— Опоздали. Опоздали…
Скупые мужские слезы были солеными, как морская вода.
В этот вечер Лене было особенно грустно. Весь день провалялась в постели, а сейчас, зная, что надо идти в клуб, ленилась встать.
«Хоть бы Ирка пришла с Андреем. Другие-то меня не признают. Презирают. А за что? За то, что замуж не вышла? Осуждают… Я виновата, что жизнь так сложилась?» — с горечью думала она.
Лена представила себя в загсе. Фата, цветы, и моряк подает руку, а на руке синий якорь. Как у Кряжева. Но это не Кряжев, Это Степан Вот так: один уходит, другой приходит. Злые мысли лезли в голову:
«Разве я виновата? Грачиха каркала: Ленка, Ленка, плохо ты кончишь. Распутная. Кто тебя такую замуж возьмет! Всю-то жизнь в любовницах не проживешь, любовью ворованной не насытишься. Завянешь, а дальше что? Брякнула, будто я каменная. Хорошо чужое горе разводить, пожила бы в моей шкуре, узнала. От всех не отбрыкаешься. Не ушел бы Кряжев… А теперь гулять буду. Назло, с ее сыном. Только моргнуть, сразу Люську забудет».
Лена встала с кровати, тряхнула головой. Она решила быть выше деревенских сплетен. Пусть ей позавидуют. Вот и Андрей любит ее. Он вообще-то хороший. Ирка не ошиблась, борется за свое счастье… А она не смогла. Не смогла удержать Кряжева. Тот не задумывался, не подсчитывал, не оглядывался, такие ей еще не встречались. Вот разве Степан. Как сильно он похож на Кряжева! За словом в карман не лезет, и не поймешь, влюблен или шутит.
Лена потянулась, прогнула спину. Так потягивается кошка сытая и ленивая, коготки ее острые из-под подушечек выглянут и опять в подушечку.
Лена совсем успокоилась, повеселела. Где же Ирка? Артистка местная. Решила втянуть в самодеятельность, которую организовал Степан. А Лена решила пойти. Назло Грачихе пойти.
Она взяла с дивана свое любимое, черное в горошек, платье, примерила перед зеркалом. Коротковато. Опять Степан глазеть будет. Ну и пусть. Решила надеть и сапожки, которые Кандюк подарил. Она примерила их, погладила ладонью мягкую, эластичную кожу, плотно прилегающую к ноге: «Ирка наверняка позавидует. Уж она-то одеться любит. Наверное, уже в клуб ушла, а я жду».
Лена быстро оделась. На всякий случай оставила для Иры записку: «Я в клубе».
… Записку Кандюк увидел сразу.
— Ушла, ведьма. В артистки записалась. Играет как с дурачком… У-ух! — Кандюк ударил кулаком по листу бумаги и тяжело опустился на табурет.
Налитые кровью глаза, проблуждав по комнате, остановились на тумбочке, где в рамке стояла старая фотография. На первом плане — Кряжев и Андрей, за ними — трое: он, Кандюк, и матросы.
«Болван, — отругал он себя мысленно, — я видел лишь себя, а ведь это фото она держит из-за Кряжева».
