Окна в решетках и с красными погонами Сопровождающий нас конвой…
Голос Гальского снова стал разухабисто-залихватским.
– Ну перестань, Евгений! – укоризненно сказал Ромов. – Я только настроился хорошую песню послушать, а ты опять грязь баламутишь! Ну что ты нашел в этих зоновских завываниях такого привлекательного? Это же нелюди, нечисть поганая, они во всем врут: и в словах, и в песнях. Я-то на них за свою жизнь насмотрелся! Душат, давят друг друга, авторитет свой дикими выходками поднимают! Не захотел на вопросы отвечать – взял и зашил рот суровой ниткой! На работу идти западло – сел на лавку и приколотил мошонку гвоздем! Захотел уйти на больничку – проглотил иголку, или вилку, или костяшки домино. Один, помню, из строя вышел и говорит начальнику: «Что-то у тебя плохо пуговицы блестят. Вот так надо чистить!» И распахивает телогрейку, а там у него мундирные пуговицы прямо к телу пришиты, в два ряда. Зверье!
Иван Алексеевич сердито сплюнул.
– Расстроил ты меня. Давайте выпьем, чтобы сердце размягчилось.
Попов больше пить не хотел, но отказаться постеснялся. Гальский тоже пытался отговориться, однако Иван Алексеевич настоял на своем и внимательно проследил, чтобы в стаканах ничего не осталось.
Попов откинулся на спину, чувствуя, как сквозь колючее шерстяное одеяло остывший песок холодит тело. Звезды медленно двигались, неторопливо меняясь местами. И остров слегка раскачивался на отбойной ночной волне. В голове чутьчуть шумело.
– Вот Валерик нам обещал сыграть хорошую песенку, – донесся издалека голос Ивана Алексеевича, и Гальский положил гитару прямо ему на живот. – Уважь старика!
Попов снова сел. Иван Алексеевич умильно улыбался, показывая белые пластмассовые зубы.
– А что сыграть? – спросил Валера у симпатичного старичка.
– Знаешь что, Валерочка, – Иван Алексеевич подкатил глаза, будто перебирая в памяти все известные ему песни в поисках наилучшей. – Сыграй эту: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…»
– Нет, я лучше про другой поход…
Попов потрогал струны.
В чужой синеве облака не спасут.
Мы втайне летели, но нас уже ждут Чужие прицелы, чужие глаза…
Пылает ведомый, пылает родная до слез стрекоза!
Пел он медленно, постепенно ускоряя темп.
Внизу караван – боевой разворот, Ракета, вторая, теперь пулемет…
Хотя документов не видели их, Но знаем: чужие! Ведь нет здесь своих!
К костру вернулись Сергеев и Тимохин, бросили на песок мокрые мешки, Эд настороженно впился взглядом в отрешенное лицо Попова.
Чужая земля и чужая вода, Чужие болезни, но наша беда, Чужая политика, чуждый ислам, Коварство, предательство, ложь и обман…
Что делаем мы в этом мире чужом?
Неужто и вправду свой долг отдаем?
Но, лишь начиная по жизни шагать, Когда же успели мы так задолжать?!
Напряжение в голосе певца нарастало, он почти кричал.
Отрезаны уши и нос, шурави Заходится криком в афганской пыли.
Не жалко, ведь учит священный Коран:
Неверный – собака для всех мусульман!
«Неверные» насмерть в заслонах стоят, Колонны проходят и в Хост и в Герат, А «верные» – в форме они иль в чалме, Но выстрелить в спину способны вполне…
– Так и было, стреляли суки! – выругался Тимохин.
А может, напрасно приказано нам Кровью своей – по чужим векселям, Ведь мудрость известная, черт подери:
Коль сам не расплатишься – в долг не бери!
Попов выложился, и последние строфы давались ему с трудом, как смертельно уставшему человеку.
Не мы принимали в Кремле Тараки, Не мы наводили в Амина штыки, Бабрака Кармаля не мы берегли – Чужие авансы, чужие долги… Чужие долги!
Последний аккорд растаял в ночном воздухе.
– Братишка, так ты тоже там был? – Тимохин потерял обычную невозмутимость и, подсев к Валере, обнял его за плечи.
– Там не был. В госпитале ташкентском медбратом…
– А песня чья? Сам сочинил?
Иван Алексеевич чуть не выронил свою челюсть и застыл, ожидая ответа.
После паузы Попов мотнул головой.
