Дронов сделал паузу и многозначительно похлопал ладонью по стопке исписанных фиолетовыми чернилами листов.
— Естественно, возникает вопрос, откуда взялся этот прыткий молодой человек, кто вложил ему в руки оружие, чью силу чувствует он за собой, кто, опытный и авторитетный, стоит за ним, придавая смелость и уверенность?
Ощущая неприятное волнение. Колпаков расслабился и перешел на дыхание низом живота.
— И ответ у многих готов: Дронов! Вот кто направлял своего ученика! В интригах примитивное мышление свойственно не только низким умам, к тому же известная логика в таком объяснении есть. Но я тебя ничему, кроме радиофизики, не учил! Потому и спрашиваю: кто?
— Разве я сказал нечто неизвестное? — Голос Колпакова звучал совершенно ровно. — Просто все считают, что некоторые вещи следует обходить молчанием, и старательно делают вид, будто их вообще не существует. А мне это надоело! Почему кто-то должен был специально учить меня сказать правду? Или вы считаете, что сам я на это не способен?
— Гм... Но... Как бы это лучше выразить... Откуда такая смелость? Даже не так... я вовсе не считаю себя трусом, но молодому человеку, не защищенному степенями, званиями и прочими регалиями, обычно свойственна осторожность... Иногда это качество еще называют благородным. Поэтому твоя эскапада нетипична и вызывает удивление...
— Охотно объясню, — перебил Колпаков. — Я уже почти семь лет занимаюсь особой тренировкой духа по восточной методике...
— Духа? — изумился Дронов. — Вы с ума сошли! Не хотите же вы сказать...
— Не волнуйтесь, Илья Михайлович, материалистическое начало во мне незыблемо. Просто неточно выразился: тренировка тела, но и укрепление характера...
— Это другое дело... — пробурчал профессор.
— И сейчас мне «осторожность» и «благоразумие», о которых вы говорили, представляются тем, чем являются в действительности — обычной трусостью!
Дронов ничем не выразил несогласия.
— А бороться с ней можно только одним способом — сделать то, чего делать не хочется. Я почувствовал, что спокойней отсидеться молча, и пересилил себя — встал и выступил.
— Гм... Такое, конечно, и в голову никому не пришло. Мы вчера долго беседовали с ректором, и Петухов был, и Гавриленко, весь «треугольник»... Ты известен как чрезвычайный рационалист, из того и исходили... Фомичу больше не работать, на его место, и это ни для кого не секрет, пойдет Дронов, — профессор чуть наклонил голову, будто представляясь.
— На заведование кафедрой тоже один кандидат — Гончаров. Неплохо иметь друга непосредственным начальником, а научного руководителя — первым проректором и председателем совета?
Колпаков дернулся, порываясь вскочить с кресла, но все же остался на месте.
«Два часа медитации в день, неврастеник», — сказал он себе, а вслух хладнокровно спросил:
— Какие же поступки, уважаемый учитель, дали вам основание считать меня расчетливым мерзавцем?
— Ну, зачем же так? Я сказал, что твой рационализм тут ни при чем, скорее — юношеский максимализм и стремление к справедливости, товарищи со мной согласились... А сегодня я просто хотел проверить свои сомнения, точнее, опровергнуть их твоими аргументами. Извини, если этим тебя обидел.
— Не стоит, все нормально.
Действительно, полное самообладание, хороший пульс...
— Однако и выдержка у тебя, Геннадий! — преувеличенно весело сказал профессор. — Что там у тебя за система? Может, и мне поучиться на старости лет, а то на советах так иногда и ждешь, что кондрашка хватит!
Дронов несколько принужденно рассмеялся. Он изо всех сил старался загладить последствия неприятного разговора.
— Приходите сегодня вечером, — Колпаков положил на стол пригласительный билет, потом добавил еще несколько. — А эти предложите кому-нибудь. Может, Петухов или Гавриленко заинтересуются, а может, и сам... Колпаков показал пальцем вверх. — Будет очень наглядно, если у кого остались сомнения — сразу рассеются. Тем более что я активно участвую...
— Никаких сомнений! — замахал руками Илья Михайлович. — Теперь все понятно, я подтвержу товарищам свое вчерашнее мнение...
Профессор Дронов был рад, что все хорошо кончилось. Он не любил обижать людей, причинять кому-либо боль. Поэтому система Геннадия Колпакова для него совершенно не годилась.
Выйдя из кабинета заведующего, Колпаков не вернулся на кафедру, а направился в конец коридора, свернул за угол и оказался в крохотном тупичке у пожарной лестницы, с окном, выходящим во внутренний двор института. Глядя на вымощенный серыми и коричневыми плитами пустынный прямоугольник, Колпаков задумался.
Он сказал Дронову правду — выступая против Ивана Фомича, он действовал почти рефлекторно: сработала неприязнь к этому надутому демагогу, злость на молча прячущих глаза «благоразумных» и, конечно, привычка ломать собственные слабости.
Но, вставая с уютного, такого неприметного в общей массе стула, привлекая внимание настороженно затихшего зала и беспокойно зашевелившегося президиума, он увидел и те благоприятные для себя последствия, о которых говорил Илья Михайлович Дронов. Увидел вторым зрением, со стороны, как научился видеть результат еще не нанесенного мощного атеми[3], нацеленного в самую уязвимую точку противника.
Что же было первичным? Неужели неосознанно закрепленный на подсознательном уровне рационализм? И тогда он, Геннадий Колпаков, не властелин своего духа, а марионетка Системы, используемой последние годы как раз для того, чтобы очиститься от присущих человеку недостатков и безукоризненно владеть собой...
По двору прошел Веня Гончаров, и поток неприятных размышлений прервался.
Чушь! Колпаков повернулся к красному пожарному щиту, обозначил цуки [4] в конусообразное ведро, четко зафиксировав кулак в нескольких миллиметрах от шершавой поверхности. Чушь! Взвинтив еще несколько прессующих воздух ударов в свои сомнения, Колпаков не торопясь двинулся обратно, на ходу приводя к норме чуть участившееся дыхание — он всегда стремился к абсолюту.
Гончаров уже сидел за своим столом.
— Поспешите, Геннадий Валентинович, через пять минут звонок, а надо еще подготовить оборудование. Я только что дал старосте ключ, но вы лично проследите, чтобы все было в порядке.
— Хорошо, Вениамин Борисович.
На первом курсе молодой, неостепененный ассистент Гончаров проводил с ними лабораторные занятия, а после урочных часов возился со своей установкой. Геннадий заинтересовался, начал помогать, постепенно увлекся по-настоящему, да так и пошел в кильватере.
Их сотрудничество оказалось плодотворным и взаимовыгодным: экспериментальная часть одного из параграфов диссертации Гончарова стала курсовой работой Колпакова, в институтском сборнике появилось несколько написанных в соавторстве статей. Через год Гончаров защитил кандидатскую, а еще через три Колпаков — дипломный проект. Кроме того, они стали друзьями, а это значило не меньше, чем все остальное.
Колпаков аккуратно повесил в шкаф пиджак, надел отглаженный халат, перед зеркалом тщательно застегнул пуговицы и завязал пояс. Он уже взялся за ручку двери, как Гончаров сказал вслед:
— Слышал новость? Наконец решился вопрос с кооперативом, в начале следующего года закладываем. Может, тебе есть смысл не ожидать слома своей хибары, а вступить в пайщики?
Лаборантка вышла, они остались наедине и могли позволить неофициальный тон.
— А деньги на первый взнос? Разве что в лотерею повезет!
— Я займу. И без процентов.
