Окладов не обратил на реплику Габаева ни малейшего внимания, он говорил не для него — Гришка не в состоянии был понимать такие тонкости, он говорил для остальных, да и для себя тоже.
— Они пьяные, грязные, злые, они не работают, воруют, все понятно — мы полная противоположность: поставь рядом — наглядное воплощение добра и зла... Но когда мы деремся, чем мы отличаемся от них? Для них драка — элемент образа жизни, способ самоутверждения, поддержания авторитета. Для нас — тренировка на бесполезных обществу людишках, мы позволяем себе в отношении их то, чего никогда не допустили бы в привычном окружении! Это осквернение чистого и благородного искусства каратэ.
— Сегун Йомицу на ночных улицах Эдо пробовал на живых людях остроту своего меча, — будто по книге прочитал Гришка, и в голосе его была печальная торжественность. — Другие самураи переняли обычай окроплять новый меч горячей человеческой кровью, и утром в придорожных канавах находили трупы зарубленных бродяг, попрошаек, разбойников.
— Вот-вот! Воображаешь себя сверхчеловеком, не задумываясь, откуда у тебя право оценивать других...
— Эта мразь лезла на рожон, а мы им обламывали рога, отбивая охоту нападать на прохожих. Что же здесь плохого?
— ...И ты всегда был инициатором драк, если не нападали — откровенно провоцировал, так что иногда трудно определить — кто хулиганы, а кто — жертвы.
— А иногда напротив — очень легко, — вмешался Зимин, и все поняли, что он имеет в виду. У Колпакова вновь ворохнулся в душе комплекс вины. Все, кроме Гришки.
— Когда же это? — с вызовом спросил он, не без основания заподозрив выпад в свой адрес.
— С футболистами.
— А-а-а, — протянул Габаев. — Мальчики с мячиком, бьют — как фугасиком... У меня аж в голове зазвенело... Чего я их — целовать должен?
Наступила пауза. Стало душно. Тревожно шелестела под резкими порывами ветра листва, запахло грозой.
Колпаков готов был поспорить, что думают все об одном.
— А помните, как я того бритого уделал?
Но только у Гришки могло хватить ума сказать об этом вслух, да еще с оттенком бахвальства.
Гришка даже через свою толстую кожу почувствовал молчаливое осуждение.
— Я вас не тянул, сами влезли. Генка семерку здорово уработал...
Идиот! Колпакова передернуло...
— Пошли по домам, сейчас начнется...
Окладов и Зимин поднялись вслед за ним.
— Чего заспешили? Дождика испугались?
Да, нюансов он никогда не ухватывал, поэтому и не понял, из-за чего они прекратили рейды в «штат Техас».
Спотыкаясь о выступающие корни, четверка бойцов выбралась из глухой части парка. Забросив за спину спортивные сумки, они размашисто шагали рядом, занимая почти всю ширину аллеи.
— А ведь нас всего четверо! — воскликнул Гришка. — Четверо на весь город! Это что-то да значит!
Действительно, их было четверо. Геннадий Колпаков — преподаватель вуза, перспективный молодой ученый, выросший без отца и потому привязанный к бывшему детдомовцу Николаю Окладову, с ранних лет зарабатывающему на жизнь и беззаветно преданному Системе. В противоположность им Александр Зимин в детстве и юности не знал трудностей. Родители — известные спортсмены, затем — популярные тренеры, дом — полная чаша, Саша — единственный любимый сын, старательно ограждаемый от житейских забот. К чести Зимина, он избежал опасности превратиться в избалованного недоросля. Хорошо учился в школе, с отличием окончил психологический факультет, в аспирантуре разрабатывал нестандартную тему, успешно защитился. Сейчас он руководил сектором в научно-исследовательской лаборатории психологии спорта института физкультуры.
Того самого, в котором уже добрых десять лет учился Григорий Габаев. Оставление на повторное изучение курса, академические отпуска, отчисления с последующими восстановлениями — классический послужной список «вечного студента». Бесшабашный и ветреный, Габаев подрабатывал то в ресторанном оркестре, благо в молодые годы мать из-под палки выучила его музыке, то нанимался сторожем в садоводческое товарищество, в черные дни разгружал вагоны, а когда приходилось совсем плохо, прибивался под крылышко разочаровавшихся родителей, но удерживался недолго — до очередного скандала.
Они были разными людьми и могли никогда не встретиться, если бы не Система, единственное объединяющее их звено, даже непостоянный Габаев служил ей верно и истово. Когда-то давно они думали, что общее увлечение превратит их компанию в вечный и несокрушимый монолит...
Ветер усилился, на горизонте ярко сверкнуло, в воздухе отчетливо чувствовался запах озона.
Братства не получилось. Что-то помешало, и соединяющие их узы не упрочились до нерасторжимости. Скорее наоборот — появилось нечто разъединяющее компанию, вызывающее холодок отчуждения, порождающее какое-то скрытое неудовлетворение при внешней видимости полного благополучия...
Колпаков наедине с собой пытался разобраться — в чем тут дело, несколько раз ему казалось, что вот-вот удастся нащупать это нечто, но мысль ускользала, так и не оформившись в догадку.
И сейчас он вдруг ощутил: «штат Техас» разъединяет их, как любое сделанное совместно предосудительное дело. И подумал, что каждый в настоящую минуту понял это. Кроме, пожалуй, Гришки.
Они снова прошли мимо Зеленого театра. У рекламной тумбы с хорошо знакомой афишей припозднившиеся пацаны, гортанно выкрикивая, пинали ногами воздух.
Ветер мел по асфальту мятые пригласительные билеты и другой мусор. Упали первые тяжелые капли, Колпаков поднял голову и ускорил шаг.
На город наползала большая черная туча.
ГЛАВА II
1
— А какова ваша позиция? Определитесь четче, пожалуйста!
Завкафедрой философии Гавриленко был близорук и писал только в очках, но сейчас впервые за весь экзамен снял их и, поглаживая щеку облитой прозрачным пластиком золоченой проволокой, в упор смотрел на Колпакова.
— Я считаю, что человек не может познать окружающий мир, не познав самого себя...
— А на этом пути, как можно понять по интонации, вы видите непреодолимые препятствия?
Колпаков несколько секунд молчал. Перед ним два аспиранта и соискатель гладко отбарабанили по билетам, округло и правильно ответили на дополнительные вопросы и мирно выкатились в коридор, не нарушив академической покойности кандидатского экзамена.
Его же черт дернул продемонстрировать самостоятельность мышления. Гавриленко перестал чертить на промокашке замысловатые фигуры и явно подталкивает к продолжению нестандартного ответа, а это может привести к самому неожиданному результату.
Проще всего незаметно попятиться и благополучно вернуться в рамки хорошо изученной программы, на протоптанную тропинку, наверняка ведущую к положительной оценке. Дескать, познание не имеет
