ступеней вниз. А ты ничего этого не осознаешь.
Орехов зевнул.
— А какая разница?
И снова Элефантов подумал, что никакой особой разницы тут нет.
В его жизни опять наступила черная полоса. Мария вертелась в суматошном колесе ремонтно- приобретательских забот, в хороводе многочисленных друзей, разрывалась на части телефонными звонками, постоянно куда-то спешила. С Элефантовым она была обычно-улыбчивой, стандартно-любезной; и чрезвычайно занятой, вопрос о свиданиях отпадал сам собой.
Чтобы поговорить наедине, Элефантов поджидал Марию утром на остановке, но она приехала с другого направления. Откуда? Не скрывая раздражения, ответила, что была у портнихи.
— В восемь утра у портнихи?
Невинный вопрос, обнажающий всю нелепость ее объяснения, привел Марию в ярость:
— А почему, собственно, я должна перед тобой отчитываться? Кто ты такой?
Элефантов растерянно молчал, сраженный откровенной враждебностью и расчетливой безжалостностью тона.
— Ты же никто, понимаешь, никто!
Мария прошла сквозь него, как через пустое место. Цок, цок, цок — постукивали об асфальт высоченные каблуки. Независимая походка, гордо вздернутый подбородок. Отставая на шаг, за ней плелся уничтоженный Элефантов.
— Ты все хочешь выпытать, расспрашиваешь обо мне Спирьку, Эдика! — Нежинскую распирало от негодования, она остановилась, повернув к Сергею злое красивое лицо. — Что тебя интересует? Хочешь, чтобы я сказала: «Сережа, после развода (она не забыла вставить это реабилитирующее „после развода“) я спала с тем, с тем, с тем?»
Резкими жестами она загибала пальцы — один, второй, третий…
«Не хватит пальцев…» — мелькнуло в оглушенном сознании.
— Это идиотское желание разложить все по полочкам, вместо того чтобы довольствоваться тем, что есть!
Мария снова двинулась к институту, бросив через плечо:
— …Тем более что претендовать на большее ты не можешь!
Элефантов как привязанный потащился следом. Кабан с простреленным сердцем иногда пробегает несколько сот метров, пятная кровью жухлую желтую траву или ослепительно белый снег. Но на асфальте, как ни странно, крови не было. Впрочем, еще не все выстрелы сделаны.
— Ты почему-то решил, что имеешь на меня исключительное право. Думаешь, я не чувствую, что с тобой происходит, когда мне звонит Эдик, Алик, Толян? Ты бы хотел отвадить их всех и остаться один! Свет в окошке!
Хотя последняя фраза сочилась сарказмом, Элефантов беспомощно объяснил:
— Я же люблю тебя…
— Брось! — Мария презрительно отмахнулась. — Помнишь, как это начиналось? «Нептун» помнишь? Ты хотел похвастать перед друзьями — вот и все! И усадил рядом с собой на заднее сиденье!
— Подожди, подожди, — Элефантов встрепенулся.
Он хорошо помнил тот вечер, и свои сомнения, и то, что Мария сама выбрала место рядом с ним. Нацеленные в самое уязвимое жаканы упреков пролетели мимо. Благородное негодование Нежинской было игрой, и сознание этого придало ему силы.
— Опомнись, милая! А то договоришься до того, что я совратил невинную девушку!
Мария опять отмахнулась, не желая слышать его возражения.
— Когда ты вызвался помочь мне с научной работой, я думала, что это от чистого сердца, для моей пользы…
— А для чего же? — Элефантов остановился, будто ударившись лицом о фонарный столб.
— Для зависимости! — Мария пронзила его ненавидящим взглядом.
От чудовищной несправедливости этого обвинения у Сергея перехватило дыхание.
— Дура. Ты просто дура!
Язык сам произнес слова, которых он не посмел бы сказать Прекрасной Даме, ноги круто развернули туловище и понесли прочь, телом управляли рефлексы прежнего Элефантова, не сносившего оскорблений, а новый жалко надеялся, что Мария догонит, извинится и разрыва, несмотря ни на что, не произойдет, хотя прекрасно понимал тщетность этой надежды.
Возмущенное цоканье каблучков растворилось в шуме начинающего день города, а для Элефантова все было уже кончено.
Ничего не видя вокруг, он добрел домой, разбито провалялся три часа в постели, уткнувшись лицом в мокрую подушку, потом, следуя въевшейся в плоть привычке к порядку, пошел в поликлинику и получил освобождение от работы. Диагноз: переутомление, нервное истощение. Рекомендовано получить консультацию у психоневролога.
К психиатру Элефантов не пошел. Он сидел дома, глотал пригоршни транквилизаторов и целые дни проводил в глухом оцепенении, много спал, старательно вытеснял из памяти подробности и детали своей беседы и учился переносить не проходящую ни на минуту ноющую боль в душе.
Когда ой вернулся на работу, то с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, и Мария была такой же, как прежде, разве что держала себя с ним чуть суше, чем с остальными. Внешний, видимый всем слой жизни оставался вполне пристойным, благополучным, а более глубокий и скрытый от глаз окружающих струился теперь для него отдельно, был сумрачным и тоскливым, тем более что тайная жизнь Марии оставалась яркой, красочной и веселой. Он определял это по ее улыбке, по возбужденному шушуканью с привлекательной блондинкой Мартой Ереминой, которая стала заходить к подруге почти каждый день, по отрывкам телефонных переговоров с чрезмерно накрашенной Верой Угольниковой, по односложным, чтобы не поняли посторонние, ответам в плотно прижатую к уху трубку, по понимающему хихиканью в ответ на шутки невидимых собеседников.
Стараясь уберечься, Элефантов выходил из лаборатории, как только Нежинскую просили к телефону, медленно гулял по коридорам, иногда спускался вниз, во внутренний дворик, неспешным, прогулочным шагом проходил в невидимый из окон закоулок и со всего размаха ввинчивал кулак в кирпичную стену. Но отвлечься удавалось только на миг, когда в мозг ударяла первая, самая острая волна боли, потом, когда он не торопясь шел обратно, рассеянно полизывая ссадины, боль в разбитых фалангах жила на равных с той, другой, не заглушая ее, и облегчения не наступало.
Потом он возвращался на место, органично вписывался в рабочую обстановку, и никто ничего не замечал, кроме одного человека: он знал, что Мария чувствует его внутреннее состояние, видит его полную растерянность, смятение и боль, понимает, что причиной этому — она сама. И он подсознательно ожидал, что Женщина-Праздник придет ему на помощь, ведь от нее одной зависело его восприятие окружающего мира, и, конечно, ей об этом было известно.
Но Мария никак не проявляла свою осведомленность и, судя по всему, не собиралась приходить к нему на помощь. И такое бессердечие, безжалостность Прекрасной Дамы угнетали Элефантова еще больше, чем все ее предыдущие поступки.
Мир сузился, он загнанно выглядывал наружу через черную с острыми рваными краями щель, пьянки с Ореховым не помогали ее расширить — даже во время самого развеселого застолья щемящая боль в сердце не отпускала, а утром похмелье добавляло к душевным мукам и физические страдания.
Карпухин прислал письмо, торопя с обоснованием темы, он писал также, что Кабаргин развил активное наступление на методологически ошибочную, чуждую нашей науке теорию внечувственной передачи информации, пропагандируемую безответственным выскочкой Элефантовым, и советовал подготовиться к серьезным сражениям. В последнем абзаце профессор интересовался успехами Нежинской и недоумевал, почему она не поддерживает связь с научным руководителем. Завершалось письмо выражением надежды на трудолюбие и способности Сергея, которые только и могут обеспечить достижение поставленной цели.
Элефантов бросил конверт в ящик и больше о нем не вспоминал.
