И сын мой растет здесь. Я уже больше русский, чем немец.
– И это очень плохо, Генрих. Ты назвал сына Вольдемаром – зачем? Чтобы он мог называться по-русски, Владимиром? А сам ты как представляешься – Геной? Это ассимиляция, утрата родовых корней!
Дядя Иоган вытирал жирные губы и обличающе наставлял на отца указательный палец.
– Да, твои родители жили здесь, но тогда у нас была своя область. А что у нас есть сейчас? Завтра я отправлю петицию в Верховный Совет, под ней тысяча подписей честных немцев, они хотят немецкую автономию! Подпишись и ты, стань в наши ряды! Давай вместе добиваться немецкой республики!
Отец недовольно щурился.
– Добиваться, говоришь? А кем ты там будешь?
– Кем-нибудь в правительстве. У меня большие заслуги перед народом, я могу стать и премьер- министром...
– А я все равно буду водопроводчиком. Так зачем мне твоя борьба?
Дядя Иван начинал злиться.
– Ты странно рассуждаешь, Генрих. В тебе вообще много странного. Например, очень странно, что ты попал жить в Тиходонск. А все наши – в глуши, в селах: кто на Кубани, кто на Волге...
Отец терял терпение и постепенно заводился:
– В тебе тоже много странного, Иоган! Ты прекрасно знаешь про фиктивный брак с Ольгой Коростылевой. Она местная, вернулась в Тиходонск, как дочь реабилитированных, это положено по закону. А меня прописали к ней автоматически... Потом мы развелись, и я зарегистрировался с Лизой...
Дядя Иоган хитро смеялся и качал пальцем.
– Очень просто у тебя получается, Генрих, очень просто! Вот если бы я захотел поселиться здесь, то мне и десять фиктивных браков не помогли бы! Никто бы меня не прописал, и такую комнату в самом центре никто бы не дал!
Комната у них действительно была неплохая – высокая, светлая, площадью метров в двадцать. Служебная жилплощадь в старой, обреченной на снос части города. Ветхие двух-трехэтажные домишки с наружными железными лестницами и приспособленными удобствами, насквозь проржавевшими трубами, кранами и стояками, плохо сложенными печками, переделываемыми постепенно под газовые форсунки...
Рядом чернела пустыми оконными проемами разбомбленная еще в войну пятиэтажка с треснувшим фасадом и провалившимися междуэтажными перекрытиями. По ночам здесь собиралась окрестная шпана: жгли свечку, играли в карты, пили водку, будоражили окрестности взрывами визгливого смеха или густого тяжелого мата, иногда вспыхивали короткие жестокие драки, после которых на битых кирпичах оставались потеки крови, а то и распростертые в беспомощных позах тела.
Участковый дядя Коля Лопухов, в тесном, перетянутом портупеей потертом мундире, отыскивал и сажал виновных, но к этому времени возвращались посаженные ранее, и все шло по-старому.
Лопухов боролся со шпаной, а Генрих Вольф – с текущими трубами, капающими кранами и забитыми стояками: он работал сантехником в жэке.
Прилежного и безотказного немца ценил управдом, инженер и женщины из бухгалтерии. Другие работяги – дворники, электрики, плотники, слесаря – относились настороженно, не понимая, почему он вкалывает на чужих, как на себя, и почему после работы может выпить пива либо четвертинку водки, а в перерыв – капли в рот не возьмет. Вначале в этом видели какой-то подвох, потом смирились, как с безобидным национальным чудачеством: мол, немец – он немец и есть.
Много лет с хохотом рассказывали историю, которая приключилась с Вольфом в самом начале его работы, эта история вышла за пределы жэка и пошла гулять по городу как смешной анекдот. А дело было так: в обед Генрих оставил без присмотра сумку с инструментами, и у него украли разводной ключ. Он, естественно, принялся искать – заглядывал под стулья, шарил по закоулкам, сидел, наморщив лоб, и мучительно вспоминал, где мог его забыть.
Коллеги покатывались со смеху и объясняли глупому, что искать ничего не надо: разводку спиздили, покупай новую и больше никогда не бросай без хозяйского пригляда. Но проживший всю жизнь в немецкой колонии, Генрих не слушал, отрицательно качал головой и продолжал поиски. Посмотреть на бестолкового немца сбежались все сотрудники жэка, и уже целый хор голосов объяснял бедолаге реалии российской действительности.
Не желая казаться полным дураком, Вольф решил неумолимой силой логики обосновать свои действия.
– Вот скажи, Сергей, – обратился он к напарнику. – У тебя есть свой разводной ключ?
– Есть, – кивнул тот.
– А у Петра есть?
– Есть.
– А у Васи есть?
– Тоже есть.
– У всех есть свои ключи?
– У всех.
– Вот видишь! – Генрих торжествующе улыбнулся. – Кто же мог украсть мой? Зачем ему два ключа?
Но в ответ раздался такой хохот, что Вольф понял: российская действительность сильней любой логики.
Генрих быстро приобрел самую высокую квалификацию, и жильцы квартир в их районе с удивлением отмечали, что краны, которые приходил чинить этот молчаливый, непривычно опрятный слесарь, больше уже не протекали.
Белокурая Лиза работала нянечкой в детском саду по соседству, и это было удобно во всех отношениях – грудного Володю она могла кормить, ненадолго отлучившись с работы, а когда ему не было еще и года, он уже лежал в казенной кроватке рядом с детьми, за которыми ухаживала его мать.
– Я правда всем доволен, Иоган, – совершенно искренне убеждал Генрих непримиримого земляка, когда они уже разделывались с фаршированным желудком. – В жэке на Доску почета мою фотографию повесили. Лизу тоже заведующая уважает. Она там такую чистоту навела, да еще музыкальные уроки дает... Садик стал одним из лучших в районе!
Генрих не мог долго сердиться и, опять благодушно улыбаясь, разливал по стаканам остатки водки.
– Что ни говори, а нам с Лизой везет на добрых людей и хорошее начальство!
Иоган дожевывал последний кусок и сочувственно тряс головой.
– Дурак ты, Генрих. Они потому добрые и хорошие, что вы с Лизхен все жилы из себя вытягиваете и за них работаете!
– А если даже и так? – Генрих опускал глаза. – Ну, помогли немного... Нам ведь это не трудно...
– На дураках воду возят! А все потому, что ты живешь на чужой земле! – гнул свое Иоган. – И забываешь, что у тебя растет сын! Ему тоже не сладко будет жить на чужбине!
Вольф отмахивался.
– Какая там чужбина! Он укоренится еще крепче, чем я, станет совсем своим. И он еще выпьет свою кружку баварского!
«Не любит, не любит этот белоголовый дисциплины. И виниться не любит. Стоит почти весь урок в углу, а ни разу не переступил с ноги на ногу. И смотрит, гаденыш, не отводя взгляда, будто не классный руководитель перед ним, а пустое место...»
У Константина Константиновича длинное худое лицо, длинный, висюлькой расширяющийся книзу нос, длинные пегие волосы, свисающие вдоль щек. Ему кажется, что это богемно: художники всегда отличались от остальных, не отмеченных печатью таланта людей. Он похож на пуделя, ученики дали ему прозвище Псин Псиныч. Сейчас он наклонился к глиняной вазе на столе, чуть поворачивает ее, чтобы свет лучше разливался по выпуклому, залитому глазурью боку. Вытянутый бежевый пуловер расстегнут, мятые коричневые брюки едва прикрывают щиколотки. Узкий ремень сильно потерт в нескольких местах, как будто раньше его носили другие люди. Обут Псин Псиныч в нелепые желтые босоножки, служащие ему сменной обувью круглый год.
Весь облик учителя рисования отвратителен и враждебен Вольфу. Но что делать? Если бы быстренько вырасти, стать директором школы и поставить самого Псиныча в угол – вот так, отделив от всего остального
