Они с братом тоже пришли. Но у них не было посуды. Тогда Федя, онкель Федя, достал свою алюминиевую миску, обтёр её и, наполнив до самого верха, протянул им с вкусным — ох, каким вкусным! — куском хлеба…
Мы переглянулись. Так вот зачем звал нас старый повар, вот о чём так хотелось ему рассказать!
А он, заметив наши взгляды, сказал:
— Онкель был совсем маленьким, ганц кляйн. — И повар задержал у груди руку, показывая, какого роста был солдат дядя Федя. — Но борща и хлеба у онкеля Феди хватало для всех детей. Фюр аллен киндерн.
Немец вспомнил, как помогал онкелю Феде топить кухню, раздавать хлеб, и вдруг решительно сказал:
— Если б не онкель Федя, я бы никогда не стал поваром! А так всю жизнь готовлю, плаваю и в разных странах, где только мог, кормил голодных детей.
Он улыбнулся и, уже прощаясь, вздохнул:
— Вот хотел угостить и вашего товарища. Но Федя спит. Спит онкель Федя.
И снова стало тихо, только где-то качнулись колокольцы, будто нежно повторили: «Онкель, он- кель…»
Мы разом заговорили: вот ведь как бывает! Столько лет прошло, а дядя Федя, если жив, и не знает, что вспоминают его сейчас. И где? В Японии! Запомнился солдат дядя Федя человеку на всю жизнь. Штурман улыбнулся:
— Наш-то Федя тоже ростом не очень вышел…
На рассвете мы уходили. Берег ещё спал. Но рыбаки уже тянули сети. На корме немецкого танкера снова стоял грузный человек. Он был опять в белой куртке, в колпаке — повара встают рано — и негромко кричал нам:
— Передайте привет онкелю Феде!
Мы кивали, хотя не очень-то поняли, какому онкелю передать привет: нашему Феде или тому, который когда-то после боя наполнял мальчишечьи миски и котелки солдатским борщом. Скорее всего, обоим.
За бортом всё больше дымилась на морозце вода. Над спящим городком всё отчётливее вырисовывался старый вулкан. В одном из домиков у его подножия спал ещё японский мальчик, у которого тоже был теперь свой дядя Федя.
КОМПАС
ГОСТЬ
После долгого плавания в жарких краях мы отправились в Арктику к полярникам, вышли в Чукотское море и стали ждать ледокола.
Я приготовил с друзьями буксирный трос и посмотрел за борт: не появится ли где-нибудь белый медведь. Вокруг всё сверкало, вспыхивало, толкались мокрые ледяные глыбы: вон поплыл ледяной кашалот, а вон — весь в сосульках — целый ледяной слон.
На палубу один за другим выбегали машинисты — коричневые, только из Индии, — вдыхали снежную прохладу, окидывали взглядом горизонт и качали головой:
— Ну сила!
Но вот вышел из токарной мастерской мой дружок Гриша, хрустнул плечами, упёрся загорелыми руками в борт, кивнул уже было: «Ну…» — и вдруг вскрикнул:
— Ты смотри!
Я оглянулся. Ничего нового. Лёд и вода. Вода и лёд.
— Да вон, левей! — Гриша показал вперёд жёлтым задубевшим пальцем.
Тут и я подался вперёд.
К нам несло резную, как дубовый лист, льдину. За ней выныривала усатая нерпичья голова, а на
