Ощущение реальности стало возвращаться к нему с того мига, когда ему показалось, что слышит голос Гали. В памяти ярко сверкнула картина: Галя стоит в кухоньке на их дворе, улыбается ему ласково и влюбленно…
— Федя, встань… Поднимись, — слышался родной голос. — Не засыпай… Пропадешь… Встань, родной, не поддавайся сну… Уснешь навсегда…
Галин голос звучал явственно, Федор был уверен, что он ему не мерещится, что Галя и в самом деле находится где-то близко. Ведь она, наверное, стала санитаркой. Она писала ему, что сразу же после освобождения Дона от оккупантов ушла в действующую армию. Писала: будет проситься в его часть… «Она нашла меня! Она здесь, рядом… Галя, Галинка! Сейчас встану… сейчас…»
Федор оторвал от горячей земли свое непослушное, тяжелое тело — откуда только появились силы!: — сел, упершись о вывороченную снарядом глыбу правой рукой, левая висела плетью. Он держался, пока санитары, вышедшие на поле боя в поисках раненых, не заметили его.
Пулеметчика Федора Канивца вынесли с поля боя, выходили, но на фронт больше не пустили: кроме контузий и тяжелого ранения руки, у него была повреждена спина и задето легкое.
Федор возвращался домой осенью сорок четвертого года через разрушенные, сожженные города и села. Видел людей, восстанавливающих родной донской край. Неотступно думал об одном: чтобы добить проклятого фашиста и поднять народное хозяйство из руин, нужна великая сила. А сила народа в чем? В хлебе. Эта истина предстала перед Федором в те дни в новом свете.
Села родного Федор не узнал: оно было разграблено гитлеровцами, колхозные постройки сожжены, тракторы и комбайны искалечены… И дома безлюдье — мать да дед с бабкой… Старший брат Петр, младший Андрей и отец были на фронте. Да и людей-то во всем селе осталось — старый, малый да немощный- калеченый.
Раны еще не затянулись как следует — стал Федор ходить на колхозный двор. А что это был за двор? Остались от построек обгорелые саманные стены без потолков. Прикрыли их камышовыми пучками сверху, чтобы дождем не заливало и снега не наметало, и работали. Перекидывали трактора СТЗ — из трех один собирали. Возились от зари до зари в любую погоду. Ремонтировали плуги, сеялки, бороны, комбайны. К счастью, цела осталась кузница и жив был кузнец. Чего только не приходилось делать и сочинять в этой кузнице! Талантливый мастер работал там, поистине самородок, — Архип Ильич Кравченко. Старенький, но шустрый, веселый человек. Помощником у него был Миша Андрющенко — сметливый, расторопный паренек. Ему-то было всего лишь пятнадцать лет, но молот в его руках играл, как молоточек.
Работал в мастерских и комбайнер Афанасий Васильевич Щербинский, у которого Федор проходил трудовую школу еще до войны. С войны Щербинский вернулся больным, да и человек он был уже пожилой. Однако ничего не страшился — ни сквозняков, ни дождя, ни мороза. Все чего-то мороковал — налаживал старенький комбайн.
— Работа человека держит на земле, Федя, — говорил он, посмеиваясь, — старого коня — тоже. Покудова работает, потудова и живет.
Поражали Федора выдержка, работоспособность старичков, неутомимо трудившихся в кузне и на восстановлении разгромленного колхозного хозяйства. И сам крепился, преодолевая головокружение и тошноту — последствия контузии — и боли в теле. Но все-таки неокрепший организм не набрался стойкости, поддался: подхватил Федор двустороннее воспаление легких. Отвезли его в больницу в город Азов. Вот там он и встретился с одним из старых работников МТС, с которым был знаком еще до войны. Тот посоветовал ему поступить в школу механизации, открывшуюся при МТС:
— Приходи, Федя. За зиму изучишь трактора, сельхозмашины, пригодится тебе в будущем. Станешь других обучать в своем колхозе. Ну так как? Придешь в школу?
Федор подумал-подумал и решился:
— Как выпустят из больницы, так и приду!
И прямо из больницы, не возвращаясь домой, Федор пришел в школу механизации. Основательно, добросовестно, как привык все делать, осваивал трактора и сельхозинвентарь.
В один из зимних дней приехал к нему дед Андрей, привез кукурузных лепешек, несколько круто сваренных яиц — большая роскошь! — и письмо от Гали. Она по-прежнему находилась на фронте, была связисткой.
«Федя, милый… Вот как вышло — ты дома, а меня там нет. Снова мы врозь. А я и уходила на фронт, потому что мечтала: буду с тобой вместе в одной части… Но надела шинель, приняла военную присягу и тут уж не могла выбирать, что самой хотелось. Федя, родной мой, скоро конец войны, скоро будем вместе…»
Дед Андрей ходил по классам школы механизации, где стояли разобранные машины, двигатели тракторов в разрезе, рассматривал всякие схемы и диаграммы, требовал пояснений, потом сказал:
— То добре, внук, что ты тут учишься. Набирайся ума. Як кажуть: одной пчеле бог сразу науку открыл, а человеку надо приобретать ее всю жизнь. Так, внук?
— Так, дедушка.
В конце зимы вернулся домой отец на костылях. И еще от костылей не освободился он, как заехал к нему председатель колхоза Матвей Егорович Исоченко.
— Ну как, Яков Андреевич, пришел в себя? Набрался духу!
— Да вроде бы… Хотя еще без костылей не выхожу во двор. Но не лежится и не сидится. До дела тянет. Весна вон в окна заглядывает.
— Может, на бригадирство вернешься, а, Яков Андреевич? Ты землю нашу знаешь, сможешь повести полеводство, как раньше. Кому, как не тебе…
— Да куда ему бригадирствовать?! — всполошилась Клавдия Афанасьевна. — Не оклемался он еще… Нету у него силы…
— Погодь, мать, погодь, — остановил ее Яков Андреевич. — В работе и наберусь силы. Дашь бедарку, Матвей Егорович, завтра с Федором проедем по полям, посмотрим, погадаем, шо робыть трэба.
Выехали рано утром по морозцу. Не узнал Федор степь — одичала. На том бугре, где он так любил встречать восходы, бурьяны стояли стеной, в рост человека. Стебли донника были толсты, как деревянные палки. Не поверил бы Федор, что донник может вырастать таким, если бы не видел собственными глазами. Отец хмуро и сурово смотрел по сторонам из-за высоко поднятого воротника шинели. Его худое, изможденное лицо от пронизывающего ветра стало пепельно-сизым.
— Ты будешь пахать эту клетку в первую очередь, Федор, — сказал он. — Земля хорошая. Силы набралась. Тут люцерна была перед войной… Ты ее разделаешь, як грядку. Потом гарновку посеем.
— Да здесь и плуг в землю не зароется, — с сомнением пробормотал Федор. — По бурьяну будет плыть.
— Спалишь бурьян. Соберешь хлопчат после уроков. Квачи сделаешь, в ведерки нальешь отработанного картерного масла, побегают хлопчата по бурьяну с огнем… И пойдет твой СТЗ, як кум в гости до кумы.
— Ладно, — Федор приподнялся на бедарке, оглядывая поле. Широким было оно, глазом не окинешь. Работы тут, работы!.. Почувствовал в руках зуд нетерпения — скорее бы сесть за руль трактора!
Отец смотрел вдаль, на чибии — пустое место посреди степи, забитое рыжими травами.
— Если бы чибии поднять! — мечтательно сказал он. — Земля там, видно, добрая, жирная — век гуляла… Вот бы где уродилась пшеничка!.. Только не справиться нам зараз с чибиями.
— Почему? Надо попробовать! — загорелся Федор.
— Нет, сынок, не те у нас трактора, не те плуга. Вот закончится война, придут к нам новые машины, тогда и поднимем чибии. Ты ж никуда с земли нашей не уйдешь? — спросил Яков Андреевич, косясь на сына.
— Никуда не уйду! — ответил Федор горячо. — Тут моя судьба, и тут мои, як и ваши, корни.
— Ну, то добре, сынок! Такая наша доля — хлеб растить хотелось бы, чтоб ты меня в полеводстве заменил…
— Ну что вы, папа! Вам еще жить, еще робыть. И я еще долго буду учиться у вас…
— Жалко, не удалось тебе школу закончить, а то бы пошел в техникум или в институт, стал бы
