кружевную крону акации. И вдруг на стене солнечные лучи нарисовали сказочно-красивого золотисто- красного коня с белой звездой на лбу и белыми ногами…
Конь мчался по желтому-желтому сурепному полю, и на нем, держась за его развеянную по ветру гриву, сидела она, взрослая Леля, сероглазая и стройная, как мама, на ней было шелковое длинное платье, которое, как и ее длинные каштановые волосы, ветер перевивал с золотой гривой коня. Степные орлы парили в синем небе, по которому плыли белые сверкающие облака и которое звенело жавороночьими колокольцами. Она скакала по цветущей сурепке к горизонту и, по-дикарски веселясь, пела что-то безумно радостное. А ее догонял на белом коне Шура Кряжев в бешмете с серебряными газырями и в папахе с малиновым верхом.
Он звал ее:
— Леля-а-а! Да Леля же!
Она обернулась, весело хохоча.
— А ты догоняй!
Он догнал ее, и они поскакали стремя в стремя. Выехали на курган, откуда открывались неоглядные разноцветные дали, но тут из белого облака вдруг выпал черный самолет. Пронзительно воя и увеличиваясь в размерах, он падал прямо на них, закрывая белый свет. Небо тотчас потускнело, облака стали грязными, и желтые цветы сурепки почернели.
Леля заплакала от страха, но тут в руках у Кряжева оказалось невиданное длинноствольное ружье. Он очередями застрочил по черному самолету. Тот взорвался в воздухе и мелким, легким мусором осыпался на траву. И тогда небо снова стало синим-пресиним, облака — белыми-пребелыми, а степь — желтой- прежелтой. И снова в поднебесье запели жаворонки.
Кряжев повернулся к девушке, то есть к ней, взрослой Леле, и сказал:
— Не плачь, ласточка! Успокойся. Видела, как я его бабахнул?
Она посмотрела на Кряжева с восторгом и заплакала освобожденно, сладостно, легкими слезами и тут увидела: из-за кургана выехали всадники. Она узнала их! Это были мама, бабушка Вера и дед Лукашка…
— Да проснись ты, Лелька! — сказал Кряжев. — Чего ты мучаешься?
И золотистый конь, на котором она сидела, заржал призывно, ласково.
И Леля, наконец, проснулась, села на постели, судорожно всхлипывая. Увидела перед собой белую стену с солнечными кружевами.
— Ну, успокойся, Леля!.. Что ты так разревелась? Спишь и плачешь, а я тебя никак не могу разбудить.
Она обернулась и в распахнутом, залитом солнцем окне увидела обеспокоенного Кряжева и Лошадию, которая нежно, зовуще ржала и тянула голову в комнату, к ней.
Глаза у Лели ожили, лицо прояснилось, хотя она еще продолжала всхлипывать.
— Что же тебе такого страшного приснилось? — спросил Кряжев.
— Тебя видела во сне…
— Неужели я такой страшный? — удивился он.
— Нет, вовсе не страшный.
— А что ж — я плохо тебе приснился?
Она в упор, молча, разглядывала его, будто в первый раз видела.
— Нет, хорошо приснился. Только об этом мне сейчас не хочется рассказывать. — Она улыбнулась, сошла с постели и, путаясь в длинной сорочке, подошла к окну, обняла Лошадию за шею, прижалась к ней. — Не забыла меня, милая моя Лошенька. Гляди-ка, уздечка на ней какая красивая!
— А ты посмотри, какое седло! — он повернул лошадь так, чтобы она хорошо рассмотрела его.
— Ох ты, никогда такого седла не видела! — восхитилась она.
Седло и впрямь было примечательное: изящное, мягкое, с искусной отделкой.
— Это тебе, — сказал Кряжев.
— Мне?!
— Именно тебе. И Лошадию тебе оставили, а остальных кобылиц с жеребятами погнали дальше в тыл, на Терек. И это тоже тебе от бойцов нашего эскадрона. — Кряжев поднял с земли узел, развернул его на подоконнике. Там были папаха с голубым верхом, гимнастерка с кармашками, диагоналевое галифе с кожаными подшивами, хромовые сапожки и наборный ремешок. Под вещами лежали пистолет и нож.
Леля безмолвно любовалась вещами, потом притронулась горячей ладошкой к его руке.
— Спасибо тебе, Шура!
— За что же?
— За все. И за то, что спасаешь меня и во сне, и наяву.
— И во сне, говоришь?! — спросил он с улыбкой.
Но Леля не стала уточнять. Пододвинула оружие к нему.
— Шура, забери пистолет и нож. Это мой подарок тебе.
— Спасибо, Леля. Твой подарок делу послужит хорошо, будь уверена. Они мне еще не раз заплатят за Лукьяна Корнеевича.
Леля, вздохнув, спросила:
— Как там Петька? Лучше ему?
— Лучше. Отвезли в госпиталь. Врач сказал: постараемся спасти ногу. А вот Ване Григорашу плохо… — Кряжев помолчал. — Так, переодевайся, Леля, потолкуем дорогой. Потапыч ждет нас, уху сварил и раков.
— Я быстро!
Кряжев повел коней к крыльцу. Леля вышла к нему счастливая и неузнаваемая.
— Ну, знаешь, ты, как картинка! — сказал Кряжев, любуясь ею.
— Шура, прямо чудеса! Всё как раз по мне. Будто по заказу пошито. — Она завертелась перед ним на каблучках.
— Ну еще бы! — ответил он с улыбкой. — Мы прикинули — поймали хуторскую дивчину твоего «экстерьера и вымеряли ее с ног до головы.
На крыльцо вышел Лелин отец. Кряжев вытянулся, отдавая честь.
— Здравия желаю, товарищ полковник!
— Здравствуй, Шура! — ответил он.
Кряжев смутился, а Леля засмеялась, потом вскинула руку к папахе:
— Товарищ командир, разрешите отбыть на завтрак. Я проголодалась — ужас как!
— Разрешаю. Поезжайте.
Леля и Кряжев вскочили на коней и поехали по хуторской улице шагом. Она что-то оживленно говорила ему, может быть, рассказывала сон. Потом оглянулась, помахала отцу рукой — он продолжал стоять на крыльце, глядя вслед.
До боли в сердце напомнила дочь Анну Степановну, свою мать, такую же сероглазую и стройную. Она так же ловко сидела на коне. Комполка покашлял от волнения, крепко потер щеку ладонью и вернулся в штаб. Предстояла новая операция. До конца войны было еще далеко.
Послесловие
Эту историю я услышал на последнем Дне лошади, празднике, отмечаемом нами, членами содружества почитателей лошади, ежегодно 18 августа. Ее рассказала нам Леля Дмитриевна Е-ова, ветврач Н-ского конезавода. Это был ее вступительный взнос в наш клуб, находящийся, как вы помните, в старой конюшне на краю хутора Александровского.
Позже я, как секретарь содружества, готовя к изданию эту лошадиную историю, придал ей, для удобства чтения, форму художественной повести, допустив некоторый домысел, но оставив в основе ее все то, что было пережито Лелей Дмитриевной.
Она стала первой женщиной в нашем содружестве, мы с удовольствием ввели ее в состав
