— и через указанный срок действительно освободили. Он получил «минус двенадцать», то есть запрещение проживать в двенадцати крупнейших городах Союза, и предпочел, как ни хотелось ему быть ближе к ней (так он писал в письмах), не пробиваться сюда, к Центру, а остаться там, где и был, в Зауралье, на рудниках. По косвенно дошедшим сведениям Наталья Михайловна знала, однако, что там, на рудниках, он женился на тоже ссыльной. Через год примерно он признался ей, что женат, с чем Наталья Михайловна и поздравляла его от души, радуясь, что он наконец устроен. Ибо сама она к этому времени уже несколько лет как была замужем за прелестнейшим и добрейшим человеком, давно и верно влюбленным в нее, Александром Матвеевичем Леторослевым.
Этот брак был для нее удачней первого, они жили ровно, дружно; у них родился сын. Наталья Михайловна даже подумывала, не завести ли ей на старости лет еще ребенка, как тут началась история с отцом, а потом, когда все было кончено, нежданно-негаданно пришло письмо от одной знакомой, от такой знакомой, о которой Наталья Михайловна и не предполагала когда-нибудь еще услышать. Несчастная женщина тоже была в ссылке и, умирая от туберкулеза и боясь больше всего на свете не за себя, но за шестилетнюю свою девочку, которая теперь должна была сгинуть без отца и без матери, просила Наталью Михайловну взять малышку к себе.
Наталья Михайловна отправилась туда немедля вместе с Александром Матвеевичем, и из рук в руки они приняли от рыдавшей, обреченной женщины девочку, оказавшуюся милой, умненькой и с разными хорошими задатками.
Хотя жили они и не слишком обеспеченно и несколько опасались неприятностей из-за отца или бывшего мужа, но в общем благополучно, и благополучный этот период оборвался только в сорок первом году, с войной. Александр Матвеевич ушел на фронт в первые же дни, и сразу же прислана была на него похоронная. Он погиб при бомбежке под Полоцком. В блокаду умерла и тетка Натальи Михайловны с материнской стороны.
Окончив в 1912 году Бестужевские женские курсы, Наталья Михайловна работала юрисконсультом в одном торговом тресте, работала с тех самых пор, как ушла из Университета в начале тридцатых годов, и, не гнушаясь однообразием и мелочностью торговых склок, которыми она занималась, полагала даже, что удачно устроилась.
На службе ее уважали; в судах и арбитражах нравились ее манеры. У нее не было обычной адвокатской развязности и самоуверенности, она никогда не носила ни мужеподобных пиджаков, ни галстуков, никогда не ступала крупно, широко, хотя росту была выше среднего, не возглашала, как некоторые дамы-юристы, трубным голосом, и речь ее была мягкой, словно чуть смущенной. Притом она обладала великолепной памятью, умом живым и насмешливым отчасти, была деловита, дотошна, и, будучи человеком, вне сомнения, честным, но понимая относительность нашего бытия, не раздражала людей вздорным идеализмом, или, более узко, непреклонностью в применении статей и санкций. С людьми ей не было трудно. Профессионально она умела выслушивать самые длинные и бестолковые рассказы, находя даже удовольствие в такой преувеличенной подробности и разветвленности (только, быть может, с годами она становилась от этого чересчур немногословной); умела спокойно выдерживать первые, часто хамские, наскоки обманутого ее скромной внешностью коллеги, могла в нужную минуту резко, вдруг повернуть дело в свою сторону, не теряла терпения и в спорах, разве что, уставая, делалась холодней и презрительней.
Еще больше, чем на работе, ценили ее знакомые, ибо такой ясный нрав, каков был у нее, казался поистине редок среди господствующего раздражения. Но Наталья Михайловна не слишком сближалась с ними и, оставаясь неизменно благожелательной, любила всегда соблюсти некоторую дистанцию, немножко побаиваясь пылкой привязанности и настороженно принимая ее знаки. Поэтому при обилии знакомств подлинных друзей у нее было мало, с летами их становилось все меньше и меньше, а новые как-то не приобретались.
Но если она говорила себе, что, сохранив близких друзей, не имеет права жаловаться на жизнь, то с детьми ей повезло меньше. Они — и ее собственный сын, и приемная дочь — были, безо всякого сомнения, и умны, и талантливы, и добры, но тем не менее далеки от нее; не эгоисты, они были при этом достаточно трудны и — Наталья Михайловна не могла в этом не признаться — к сожалению, не вполне нормальны. В чем-то они были удивительно похожи друг на друга: в том именно, что их обоих жизнь всегда выносила куда-то в сторону, они никак не могли устроиться, осесть, постоянно терпели поношения от людей недавно им близких и, пожалуй, не оправдывали надежд, которые на них возлагались. Наталье Михайловне было с ними все тяжелее. Некоторое время она еще пыталась найти с ними общий язык, найти и свою вину, свою ошибку — ведь она видела, как развивались эти трудные характеры, — но в конце концов махнула рукой. Может быть, все это так получилось из-за Тани, может быть, все заключалось в том, что Таня была ей неродной дочерью, и Наталья Михайловна, боясь позволить ей это почувствовать, невольно не нашла верного тона с девочкой, которую — будь та ей родной дочерью — она бы не страшилась постоянно задеть: быть с ней бестактной, обидеть или даже оскорбить ее каким-то вопросом, где-то ограничить ее свободу, дать ей хоть в чем-то ощутить, что
Но все это было давно. К тому же в 46-м году Танина мать, которую все считали погибшей, сначала дала о себе знать откуда-то из-под Чимкента, а в октябре 1948 года вернулась в Москву, и Таня с тех пор жила уже с ней.
Убедившись, что с детьми ничего нельзя поделать (да и не такие уж они были теперь дети), Наталья Михайловна научилась крепче держаться за службу и твердо отказывалась уйти на пенсию, хотя в их системе не раз проводили политику «омоложения кадров» — почти подряд всех, достигших пенсионного возраста, подталкивали к двери, и хотя недруги ее из отдела кадров иногда намекали: «Пора б и вам, Наталья Михайловна, отдохнуть, поработали, надо и честь знать. Заслужили от государства пенсию, теперь пользуйтесь…» На это Наталья Михайловна высокомерно отвечала им: «Вы же без гроша останетесь, ежели я уйду.
Проторгуетесь дочиста!» Она знала, как разговаривать с ними, и точно, сраженные таким доводом, они умолкали.
Кроме службы она нашла тогда себе еще развлечение. В начале 60-х годов бестужевки, которых осталось по всей России, наверное, не меньше двухсот, создали свой специальный комитет «окончивших Бестужевские женские курсы», получили помещение во Дворце просвещения (в Ленинграде) в бывшем Юсуповском особняке; постановили быть ежегодным генеральным встречам всех окончивших и выпускать периодическое издание с мемуарами бестужевок, желательно приурочивая его к съездам. Наталью Михайловну включили и в организационную комиссию, и в редакцию сборника. Дел было очень много, особенно различных административно-хозяйственных, связанных с добычей бумаги, договорами с издательством, типографией, рассылкой сигнальных экземпляров, приглашений на съезды и тому подобной волокитой, к которой большинство участниц оргкомитета, проучительствовав всю жизнь в школе или проработав в тихих академических библиотеках и институтах, абсолютно не были приспособлены и которую потому брала на себя Наталья Михайловна. Это требовало частых поездок из Москвы в Ленинград, но ей сперва даже нравилось это, и путешествия ее не утомляли.
Съезды были удачны. Бросались в объятия, не видав друг друга лет пятьдесят, с трудом признавали прежних сокурсниц, ахали, втайне ужасались и спрашивали себя: «Неужели и я изменилась так страшно?» Затем выступали, ездили по городу в арендованных автобусах, устраивали общие чаепития, а Наталье Михайловне на одном из первых съездов, помимо всего прочего, досталось ублажать двух своенравных старух из Медыни, отъявленных графоманок, романы которых из предреволюционной жизни русского атеистического студенчества она должна была прочитать и дать на них рецензию.
Она читала вечерами, лежа в постели, эти романы; засыпая над ними, смеялась; утром бежала в Юсуповский особняк, отвечала на телефонные звонки, заказывала номера в гостиницах для опоздавших, принимала каких-то других женщин, окончивших, например, не Бестужевские курсы, а курсы Герье, но желавших тоже примкнуть к «Движению», как они говорили, вспомнив старину; снова и снова заседала в редакционной комиссии, корректируя резолюции, протоколы… и за всем этим острее и острее с каждым днем чувствовала нелепость своих занятий. Интриги, разгоревшиеся среди старух, среди этих «монстров», как их называла Наталья Михайловна, выводили ее из себя. Известная часть этих деятельниц состояла в партии. Выяснилось, что уже неоднократно они жаловались в ЦК, что в «возникающем Движении всем заправляют бывшие баронессы и графини, забравшие себе много власти и дающие неверный акцент всему делу». Теперь они требовали издать сборник «Бестужевки на службе социализма» и яростно боролись за место в
