Наследство

собеседнице: та рассказывала ему что-то важное. Сидевшие рядом с ними прислушивались и переспрашивали ее. Увлекшись, она начинала говорить громче. Она рассказывала о поездке в лагерь к своему жениху, киевлянину, севшему полгода назад за украинский национализм и организацию подпольного журнала.

Дело это с журналом и севшего киевлянина здесь хорошо знали, но не знали ничего о жениховстве: как-то осенью эта девочка однажды была у Ольги, но тогда тот как будто, наоборот, и не собирался жениться, почему и были слезы.

— А что, много их там было? — спросила Таня. Вирхов помотал головой: срок получили трое, остальных выгнали из Университета.

Сосед, по правую руку от Вирхова, крепко сложенный, светлоголовый, с широким потным лицом, сказал негромко:

— Как глупо они сели, а?

— Как он растолстел, — шепнула Таня Вирхову.

(Это был Ольгин Захар, который несколько лет после развода сюда не являлся, а теперь начал приходить снова.)

Напившийся художник, которому удалось-таки сесть прямо, услышал слова Захара и крикнул ему, держась за деку стола и приподымаясь:

— Лучше сесть, чем всю жизнь ходить с кукишем в кармане!

Вошедшая при этих словах Ольга стала позади, и Таня обернулась к ней.

— Видала? — спросила Ольга. — Какова молодежь? Ты помнишь, как их травили? А теперь? Это мы с тобой, дуры, считали нужным спать с этими идиотами, потому что они вернулись из лагеря и мы держали их за героев! А этим уже все равно. Они их в грош не ставят!

Таня покраснела. Наверное, чтобы скрыть это, она плеснула себе в чашку водки и выпила залпом, задохнувшись, не проглотив ее целиком. Остатки влаги бежали у нее по подбородку.

Вирхов сделал вид, что не нашел в этом ничего особенного, поднял голову, чтобы отыскать, где Мелик. Встретясь теперь с ним глазами, он понял, что тот давно уже с кушетки, из своего угла следит за ними и, должно быть, слушает, о чем они говорят. Взгляд Медика был острым, смуглое лицо отражало какую-то тайную внутреннюю борьбу. Вирхов даже не смог как надо бы улыбнуться ему и только недоуменно поднял брови. Мелик тряхнул лохматой головой и быстро заговорил о чем-то с именинником.

Именинник был старый приятель Захара по лагерю, бывший адвокат, способный, но ленивый, а заодно и не без понятия о чести, помаленьку спивавшийся, чему немало помог его переезд из Ленинграда в Москву, чтоб быть ближе к друзьям. Этой осенью, при переезде, устраиваясь на новое место, он еще держался, но сейчас у него был вид уже настоящего люмпена, и его жирная голова павловского вельможи театрально торчала из жеваного воротничка застиранной и ветхой белой рубашки.

Рядом с Меликом сидела чужая здесь пара дальних, благополучных родственников Ольги — ее двоюродная сестра Мура с мужем, напросившиеся специально, чтобы узреть наконец все то, о чем они столько слышали. С плохо скрытым изумлением, восхищенно, они смотрели на именинника, как он уверенно, не путая, называет относящиеся к делу статьи Уголовного кодекса, неизвестные им факты русской истории или цитирует поэтов прошлого века, стихов которых они не помнили.

— Скажите, а что вы чувствовали, когда вас взяли? — спрашивали они у него.

У него хватало еще ума не отнестись к этому чересчур серьезно, чего нельзя было сказать о другом их приятеле — мужчине с вольтеровской головой на маленьком щуплом тельце, подпольном эссеисте, сочинения которого — хоть и не слишком смелые — получили последнее время известность. Сегодня он держался настороже, опасаясь — ввиду растущей популярности — подвохов, шуток или прямой брани в свой адрес, но сейчас не утерпел и, перегнувшись через стол, произнес по возможности медленно и со значением:

— Я отвечу вам на ваш вопрос…

Сидевший плечом к плечу с пьяным художником, похожий на него, но с более резкими и нервными чертами, крупным носом и жгучими глазами еврей сказал, понизив голос и указывая кивком на именинника и Захара:

— Правда, как они третировали нас раньше! Сколько было насмешек, прямых издевательств! Теперь-то мы видим этому цену! А раньше — как мы смотрели на них…

Тане показалось, что он говорит это только потому, что единственный изо всех присутствующих обратил внимание на Ольгины слова и пожалел ее, Таню. Она благодарно взглянула в ответ.

— Верно, верно, — подтвердил довольный всею сценой молодой художник. — Вы не знакомы? — сказал он, не сомневаясь, что она хорошо знает, конечно, его самого. — Познакомьтесь, это мой брат Митя Каган…

— Ах, вы и есть Митя Каган! — воскликнула Таня. — Я много слышала о вас!

(Митя был талантливый математик, который под влиянием новых идей, воспринятых здесь, сбился с пути, забросил свою математику и уехал в деревню.)

Но Митя если и начал из сочувствия, то был уже увлечен своими соображениями и хотел выговориться:

— Ведь каждый из нас, — он снова показал на старших, — каждый из них мнил себя учителем жизни, гуру. Теперь-то мы видим, чего все это стоило!.. Тот же Хазин ведь как говорил? «Ничего общего (…), не служить, не работать (…)…Жить только простым трудом…»

— Он и сейчас так говорит, — вставил Вирхов, которому не нравился этот разговор.

— Сейчас он рассказывает очередной раз о своем побеге! — язвительно закричал Митя.

Хазин, среднего роста, худой, с ввалившимися щеками, горбатым носом, усатый, с загорелой не по сезону лысиной, встав со стула, похоже, действительно рассказывал, как его ловили. Рубаха его была расстегнута до пупа, виднелась мохнатая, лоснящаяся от пота грудь с амулетом на грязной веревочке.

Увидев Хазина однажды, лет десять назад, когда он зашел к Тане вместе с Ольгой, мать и устроила — разумеется, все же после их ухода — одну из самых чудовищных истерик, сразу, еще только с порога, учуяв в нем присутствие страшного всесжигающего духа, так живо напомнившего ей жуткие ее лагерные встречи с отчаявшимися, изошедшими злобой, готовыми на все людьми.

Это чуяла, впрочем, не только она: от него тянуло тюрьмой и лагерями. Выйдя из лагеря с твердыми понятиями о том, что (…) он и в этой нормальной для других жизни находил себя как бы в лагере (…) ожиданием. Говорили, что он даже спит не раздеваясь. Сблизившись с ним и иногда ночуя у него, Вирхов, пожалуй, мог подтвердить это. Даже само хазинское жилище напоминало чем-то лагерный барак, но он не делал ничего, чтобы устроить себе что-то получше, и не старался снять с себя страшную печать, распаляя в себе психологию преступника и (…).

Посмеиваться здесь над ним начали уже давно. Его любовь к историям о лагерных побегах, об отношениях уголовников и политических, о заключенных-женщинах, о сокамерниках, следователях и конвоирах, об этапах, пересыльных тюрьмах и т. д. для многих была утомительна. (О собственном хазинском побеге покойный Ольгин муж не упускал случая сказать ему, дослушав, как того ловили и вели и били ногами: «Вот видишь, сволочь, ты пытался бежать, а мы несли свой крест. Бог, видно, не попустил тебе отмотаться».) Как и все здесь, Хазин одно время пробовал и описать это в небольших рассказцах. Рассказцы, бытовые, лагерные по жанру, получались у него притчами, с довольно наивной проповедью и моралью, и по прочтении и автор, и слушатели обычно оставались не удовлетворены, взаимно обличая друг друга. Постоянно готовясь создать также и большую вещь, как он говорил, «осмысляющую и суммирующую его опыт», он, однако, все больше убеждался, что рожден не для литературы, а (…). Будучи при этом энергичен, он мог работать, но долго не находил настоящего применения своим силам. Соблазны одолевали его. Несколько лет подряд он являлся сюда, тщетно пытаясь подвигнуть здешних на исполнение своих безумных планов: заработать 20 тысяч огородом, высаживая ранней весной рассаду и продавая потом окрепшие саженцы на рынке, или наладить связь через посольство с эмигрантским издательством на предмет регулярной поставки и последующей перепродажи дефицитных книг. Года два он работал шофером такси, затем — жена его, добрая и толстая еврейка, ждала уже второго ребенка — устремился в науку, окончил экономический факультет, с первого курса которого его когда-то забрали, и в полгода собрал