Наследство

Если они связаны со Львом, а тот ведет двойную игру, ему ничего не стоило согласиться. Обма нуть и меня, и Хазина… Провал, полный провал, — панически рассуждал он. — Что же мне делать? Теперь уже по- настоящему: что же мне делать? Неужели они так обложили меня? Ведь я же, в сущности, ничего не делаю. Одни же разговоры, больше ничего нет. Сейчас же за разговоры не сажают. Боятся, значит. Превентивные меры. Да, религии они боятся. Надо что-то предпринять, иначе слопают. Надо выяснить. Нет, спокойно, спокойно. Надо еще выяснить. Они подозревают, что я играю какую-то роль. Потому и эти не берут. Одна система. Но у кого узнать? Этих дураков тоже облапошили. У Ольги. Она, конечно, в курсе всех сплетен, но может знать только внешнюю сторону. Хотя этого тоже нельзя упускать, там могут быть важные факты… У Таньки! Она не соврет. Она, конечно, тоже не знает ничего, но она умная баба, она может догадываться и в таком деле не соврет. Она чувствует, интуиция есть. Будет плести ахинею, конечно, но из этого можно выудить что-нибудь. Я за словами пойму. Да, надо пойти к Таньке…»

Громко затрещал телефон, принесенный на длинном шнуре сюда же в кухню и поставленный в углу возле плиты на табурет. Звонил приятель Льва Владимировича, Мелику неизвестный. Разговор был явно деловой: о каких-то деньгах, даче и неудовольствии кого-то третьего. Лев Владимирович как будто немного оправдывался, был смущен тем, что Мелик присутствует при этом, и несколько раз даже машинально понижал голос, прикрывая трубку рукою, хотя Мелик сидел в двух шагах и слышал, конечно, все, что говорил тот.

Мелик жалел только, что не мог разобрать второй стороны: приятель звонил, вероятно, откуда-то издалека, и смысл разговора оставался неясен. Утомясь вслушиваться в резкое щебетанье аппарата, Мелик стал пристально разглядывать Льва Владимировича, пытаясь, пока тот говорит, отыскать в его лице черты, наложенные печатью предательства.

— Ну ладно. Привет Понсову. Жму руку… Что ты на меня смотришь?! — возмутился Лев Владимирович, кладя трубку и, видно, по-своему оценивши взгляд Мелика. — Да! Вот представь себе — я такой, — закричал он полным голосом. — Я всем жму руку! Кто мне протягивает, я тому и жму. Ты мне протянешь, я и тебе пожму. Это и есть свобода. А вы все хотите в скорлупку залезть, чистенькими остаться. Остальных презираете!

— Послушай, а о чем это ты все же беседовал в Покровском с моей теткой? — спросил Мелик.

— А тебе что?! Испугался?! Не бойся, это тебя не касается. О твоем прошлом не спрашивал, не бойся…

— Чистая работа, чистая, — прошептал Мелик.

XVI «Я — МАТЕМАТИК»

Зайдя к Наталье Михайловне в палату, милая пожилая врачица сказала:

— А я только что познакомилась с вашим сыном, Наталья Михайловна. Какой очаровательный малый. Он сейчас придет сюда.

— Да уж малому-то сорок, — сказала Наталья Михайловна, ничем не обнаружив своего волнения, и лишь потом поинтересовалась: — Он что же, заходил к вам?

— Нет, не совсем. Представьте себе, Споковскому (это был директор клиники) давно был нужен математик для исследований, для консультаций, и вот кто-то указал ему на вашего Сергея. Какие бывают совпадения, правда?

Наталья Михайловна только и подумала про себя: верно ли пожилая докторша не знает, как было на самом деле, или, разумеется, обо всем догадалась, но хитрит, чтоб не расстраивать ее? И тотчас же в душе ее стала разрастаться тревога: здешние врачи, конечно, были достаточно опытны и прекрасно поняли ситуацию с ее сыном и лишь приняли на время его игру.

Сама она не сомневалась, что значат эти слова: «Кто-то указал ему на вашего Сергея», — и картина происходящего нарисовалась ей точно. Все это значило, что те две, почти уже три, недели, пока она была здесь, ее сын, боясь как огня сумасшедшего дома, боясь просто так прийти сюда и навлечь одним видом на себя подозрения в сумасшествии, вынашивал фантастические идеи проникновения и после долгих трудов разработал план, который был, наверное, не лишен теоретической смелости, изящества, был построен на тонком понимании чужой психологии, но который тем не менее практически должен был обязательно разрушиться из-за того, что главный исполнитель не мог выдержать до конца свою роль — быть по-настоящему расчетливым, — брал близко к сердцу чужие отношения вокруг, ввязывался в них, кого-то защищал, кого-то ненавидел и кончал тем, что пробуждал всеобщее беспокойство, страхи и желание отделаться от него любой ценой.

Он был физик, теоретик, вероятно, очень способный, хотя Наталья Михайловна в этом ничего и не понимала. Но об этом говорили еще в школе, и уже на втором курсе института его заметили и взяли работать в одну огромную сверхсекретную Лабораторию, в которой он, судя по всему, также выделялся и был личностью весьма популярной, несмотря на то, что там для разработки секретной их проблемы собрали немало талантов. Наталье Михайловне не очень нравилось, что это секретная Лаборатория, что сын ее работает за колючей проволокой, но не нравилось не потому даже, что она догадывалась, что работают они над оружием. Об этом всерьез почему-то не думалось, да она и не знала точно, в чем там дело. Беглые размышления лишь оставляли в душе неприятный осадок, оттого что все равно нельзя было решить, хорошо это или нет, и она не считала себя вправе сказать сыну: «Это безнравственно. Как ты можешь заниматься этим? Ведь то, чем ты так увлечен, предназначено для убийства людей».

Иногда ей даже хотелось сказать ему нечто в таком роде, когда он слишком радовался какой-нибудь лабораторской удаче и, захлебываясь, толковал о ней с зашедшими к ним друзьями-сослуживцами. Наталья Михайловна с смутным испугом слушала их речи, в которых был исключен и тщательно обходился (из соображений секретности) главный объект, конечная цель, а мелькали только становившиеся постепенно знакомыми фамилии, имена, шифры тем и объектов или варианты решений, но тут же ловила себя на том, что с удовольствием наблюдает, как ровно и быстро пишут они строчки формул, как аккуратно делают численные выкладки: школа, привычка к тяжелому черному труду уже чувствовалась в них. Так, то пугаясь, то любуясь ими, сыном, который — она не сомневалась — говорил ярче их всех и работал лучше их всех, она не могла решиться вдруг заговорить об оружии, о бомбе, о гибели, — слова эти начинали казаться ей пошлыми, высокопарными, и оттого, что, осаживая себя, ей приходилось повторять себе другую пошлость — что, дескать, «так уж устроен мир», — она злилась и на себя, и на своего сына и спешила уйти под предлогом, что не хочет мешать им.

Таким образом, гораздо более все это — с секретностью и колючей проволокой — было ей неприятно потому, что она видела, как нравится это ее сыну, какого очарования исполнен для него режимный распорядок, эти шифры, «особый» отдел, военные мундиры, которые временами нашивали глубоко штатские евреи-академики, с каким рвением сын предается этой игре в солдатики и торжествует, воображая и себя солдатом. Он и был похож на солдата. Наталья Михайловна хорошо представляла себе, как, среднего роста, крепкий, квадратный, породой в отца, с горящими глазами (в Александре Матвеевиче была цыганская кровь), он не ходит, а стремительно носится по лабораторским коридорам, топоча, будто боевой слон, в башмаках сорок пятого размера, останавливается с кем-нибудь, развивая свои идеи, и в разговоре все время прыгает, не в силах сдержать кипящую в нем энергию. «Что ты все прыгаешь?» — укоряла его Наталья Михайловна, замечая, что собеседники его на улице, например, часто смущаются. «Чтоб быть в постоянной боевой готовности! — отвечал он. — Николай Николаич учит нас: „Вы — солдаты! Вы как должны?! Ружья наперевес! Где тот интеграл, который надо взять?!“» — и прыгал на месте, имитируя удар штыком, раз-два.

Наталья Михайловна не находила в нем ни честолюбия, ни тщеславия. Она полагала одно время, что ему, может быть, льстит ощущение исключительности, которое неизбежно должно было возникнуть у этих мальчиков, поставленных в такие условия (да и не только у мальчиков), но у ее сына не было и этого, или если и было, то несколько особое: по-настоящему он был поглощен лишь своей принадлежностью к этой