Наследство

Лаборатории, к этой организации, он был человеком оттуда, гордился только этой принадлежностью, но не собой, и ничего вокруг для него не существовало. Были только свои лабораторские кумиры, боги, идолы: начальники, профессора и академики, учившие его считать и ровно выписывать столбцы и строчки формул, и он был всецело их человеком, душою и телом. Наталья Михайловна заочно недолюбливала его учителей и наставников, зная насквозь по его отрывочным рассказам, по шуткам, которые он с восторгом передавал ей, их истинный облик, мелкие человеческие привычки, слабости, жалкие пристрастия, и не могла уразуметь, почему ее сына так опьяняет этот стиль — смесь солдафонства и дешевого академизма. И страшась, что это калечит его, она не могла простить им, что они, его кумиры, по существу равнодушны к нему, что они видят в нем лишь молодого сильного зверя, который прыгает по их команде, и чем выше он прыгнет, тем лучше, и важны красота прыжка, искусство прыжка, а остальное не важно. Он же не раболепствовал перед ними, не старался сделать карьеру, пролезть, наметить себе иные выгоды, он хотел от них одного: чтобы они научили его прыгать еще выше, еще ловчее. Он даже не подражал им, словно знал, что это для него невозможно, — он мечтал лишь принадлежать им, раствориться в них, отказавшись от своей воли.

«Как монастырский послушник, — говорила о нем Таня. — Не иметь своей воли. Странное послушничество».

Дети уже много лет — едва вышли из отрочества — стали совсем равнодушны друг к другу, хотя в отрочестве (Наталья Михайловна знала это) Сергей был тайно влюб лен в Таню. Он нелепо скакал тогда вокруг нее, тщился объяснять ей математику, интегралы и уравнения, она понимала, способности к этому были и у нее, но не упускала случая показать ему, насколько это неинтересно. Она пыталась, в свою очередь, проповедовать ему, пылко обращала его в веру, но, убедившись, что это не удается, охладела, смотрела с тех пор на него и слушала его рассказы с вежливым сожалением.

«Послушничество. Послушание. Нет, что солдатчина. Бедный мальчик, дитя военного времени», — думала иногда Наталья Михайловна, надеясь все же, что, может быть, наваждение пройдет и сыну предстанет и еще что-то, кроме высоких неприступных стен, местных богов и службы.

К тому времени он уже окончил институт; почти сразу ему предоставили комнату рядом с Лабораторией и обещали квартиру, как только он женится. Действительно, он вдруг собрался жениться на девушке оттуда же, из Лаборатории. Наталью Михайловну это ободрило: женитьба была все же чем-то иным, подлинной жизнью, хоть он и нашел, как ей показалось, из всего многотысячного коллектива жену наименее привлекательную. Молодая жена была расчетлива, практична, плохо воспитана и скоро стала груба и стервозна, но Наталья Михайловна сперва находила в этом даже хорошую сторону: такая жена могла совершить то, на что оказалась не способна мать, — вернуть сына к реальности, здраво разобъяснить ему настоящую цену его учителей и богов, настоящее значение их к нему отношения.

Она не ошиблась. Выйдя замуж конечно же не без обольщения перспективами, простиравшимися перед супругом, молодая жена приложила все усилия, чтобы направить его дикую волю в нужное русло, и начала и впрямь с того, что безжалостно ввела его в курс всей лабораторской закулисной механики, поведала ему истории всех возвышений и падений, взаимных счетов, тайных деловых связей и всем известных адюльтеров. «Они тебя используют. Неужели ты не видишь этого?! — кричала она мужу, в гневе оттого, что он так инфантильно смотрит им в рот и ждет, пока они его похвалят. — Они используют тебя, твой талант, твои способности. Они сами уже ничего не хотят делать, хотят, чтобы за них работали другие, такие дурачки, как ты!» Примерно то же говорила она ему о его сверстниках, из которых многие нередко пользовались-таки его помощью, и немалой, обгоняя его, делая на его плечах карьеру, добиваясь чинов, благ и тому подобного.

Однако эффект в целом был не тот, какого обе женщины ожидали. Реальность приоткрылась молодому человеку, он узнал, что кроме учителей и интегралов есть еще доброжелатели, недруги, личные склонности, давняя вражда, тайные цели, дипломатия; он обнаружил, что имеется еще и внешний мир, который тоже по-своему относится к их Лаборатории, и с этим надо считаться. Он вдруг ощутил себя гражданином. Наталье Михайловне показалось, что он впервые за всю свою жизнь заметил наличие того, что называется социальными отношениями. Но было уже поздно, что-то было упущено безвозвратно: он не перестал чувствовать себя солдатом.

Только прежде он был солдат чистого разума, чистой науки (учителя его были жрецами этой чистой науки, и все вместе они воевали против абстрактного мирового хаоса), теперь же вся Лаборатория разбилась для него на ряды враждующих групп, взаимно простреливаемых огневых точек, опорных пунктов. Он был обязан воевать уже не с хаосом самим по себе, а с людьми, его олицетворявшими, и поддерживать других людей, олицетворявших порядок, разум. Со всем своим пылом, говоря короче, он ввязался в институтскую Интригу. Остальной мир начал существовать, но и он тоже участвовал в Интриге, то выступая на стороне «Николая Николаевича» и «Александра Петровича», то изменяя тому и другому и выдвигая новые фигуры, внося новый элемент хаоса в едва начавшую налаживаться структуру.

Наталья Михайловна с ужасом смотрела, как добрый ее сын, горя возбуждением, но как всегда ровно и аккуратно, чертит план-схемы военных действий, строит временные диаграммы введения свежих сил, возможных измен и контрударов со стороны других Лабораторий (она уже знала, что это называется «применением кибернетических методов») или, безумно волнуясь, запинаясь от старания по-военному рубить ясно и твердо, тоненько кричит в телефон:

— 3-з-дравствуйте. Я Л-леторослев, я сотрудник с-с-ек-тора Лаборатории… Николай Николаевич п- поручил мне…

Слова «проникновение», «группа прорыва», «психическая атака» не сходили у него с языка.

Наталья Михайловна не сомневалась, чем это кончится: и кумир Николай Николаевич, и все его присные должны были возненавидеть своего добровольного помощника, которым еще недавно гордились. Молодая жена уже не могла спокойно смотреть на него. Беременная (она упустила время сделать аборт или все-таки не решилась), с выступившей вкруг глазниц пигментацией, страшная, она к концу срока, боясь выкидыша, вообще переехала к своим родителям да там и осталась. Счастливый отец прибежал туда раз, второй, на третий его не пустили. Пытаясь хихикать и дурачиться, он попрыгал на газоне под окнами (они жили на первом этаже), крича: «Ната, ку-ку-ку-ку, выгляни в окошко», — до тех пор, пока Ната, приоткрыв створку и высунув наружу голову с накрученным после ванны полотенцем, не заорала ему яростным шепотом (соседи уже выглядывали из других окон, и старухи, с детьми у подъезда, уставясь на него, поджимали губы): «Пошел отсюда на х…, м…ка!» — и в истерике что-то еще уже за закрытым окном, когда родители оттаскивали ее и задергивали штору. Он приехал к матери потрясенный, в лихорадке, то стараясь острить и тоненько смеяться, то начиная непослушными руками рисовать свои схемы и, к удивлению Натальи Михайловны, ухитряясь все так же ровно и толсто вырисовывать стрелки и кружочки. Из этого отрывочного бреда Наталья Михайловна и восстановила всю картину происшедшего, с отчаянием размышляя, что с годами эта процедура реставрации по кусочкам сыновьего бреда — того, «что было на самом деле», — становится все более обязательной и привычной.

Между тем в Лаборатории, точно, его кумиры, раздраженно кидая ему вослед «услужливого дурака», один за другим выставляли его. В это время умирал, изъеденный раком, многажды раз облученный, главный руководитель Лаборатории. Он еще приходил и сидел иногда у себя в кабинете, но дни его были сочтены, и Лаборатория готовилась к новой жизни и коренным перестройкам, неизбежным с явлением нового начальства. Улучив минуту, когда в коридорах никого не было, Леторослев скользнул в кабинет больного с пачкой вычислений и диаграмм в руках.

— Судьба проблемы в руках посредственности! — воскликнул он, подбегая к столу и становясь навытяжку.

Умудренный сложной жизнью и близкой смертью больной посоветовал ему на это уходить из Лаборатории немедленно, и сам звонил своим высоким министерским знакомым, рекомендуя им замечательного, подающего большие надежды математика, который наверняка поможет им решить задачи, возникающие в связи с внедрением кибернетики и вычислительной техники в народное хозяйство…

…Лаборатории больше не существовало. Изредка заходил один прежний сослуживец, правдоискатель и романтик, погрустневший и сделавшийся скептиком, да сосед-слесарь приносил невероятные рассказы о том, как пьянствуют разработчики и работяги на новых, неудачных, многомиллионных установках;