доверять ему самому, мог не захотеть посвящать его во все подробности и для того сбить с толку, назвав первое попавшееся слово. «Они относятся ко мне, в сущности, как к человеку, который проявляет ко всему этом лишь некоторое любопытство, — обиженно подумал он, сознавая в то же время, что они в чем-то правы. — Значит, Мелик темнит… Но здесь есть и еще одна возможность».
Совсем погрустнев, жена Хазина встала, одергивая старенькое платье на раздавшемся теле, и вышла. Хазин, однако, забыл, что Вирхов мог сообщить ему нечто важное, и начал возбужденно и подробно рассказывать дальше: о чем они говорили с иностранцем, как толково и хитро он объяснил ему обстановку, настроение различных групп общества и прочее.
Вирхов ждал, почти не слушая его или слушая с досадой и не веря ни единому слову, пока тот с воодушевлением описывал (снова забыв про подслушивающие устройства или считая, что это даже будет полезно, если
Почувствовав, что увлекся и рассказывает только о своих делах, совсем не интересуясь планами Турчинского, Хазин наконец остановился. (Или, быть может, настоящей целью его была «агитация» и он рассказывал все это лишь для того, чтобы воодушевить приятеля, перетянуть его на свою сторону.)
— Да… Ну что ж я все о своем да о своем. Позволь поинтересоваться также, какие такие твои намерения? — спросил он немного напряженно, ироничным тоном, словно уже заранее ожидал неблагоприятного ответа и приготовился снова долго и упорно переубеждать того.
Вирхов, заметив это, испугался, что сейчас начнется новый спор, ибо Хазин, вероятно, как ни странно, совсем забыл, что в истории с иностранцем имеются неясности.
Турчинский, грузно опершись на колени локтями, сидел, не поднимая головы, и явно не собирался отвечать сразу. Судя по выражению лица, он все еще обдумывал то, что рассказал Хазин.
— Подожди, — медленно произнес он. — Так что сказал про него Мелик тебе?
Он повернул к Вирхову свое крупное лицо с густыми, в палец шириной, бровями.
Вирхов смутился, все еще не зная, хорошо ли поступает, но сказал:
— Мне он сказал, что это человек клерикальный, что ли… — Он запнулся. — Словом, из одной религиозной организации…
— Это может не противоречить одно другому, — тут же возразил Хазин.
Турчинский тяжело вздохнул:
— Мелик у меня всегда вызывает сомнения, мне самому неясные. Я не хочу сказать о нем ничего плохого. Но каждый раз, когда поговорю с ним, обязательно остается что-то. Осадок. В нем всегда есть какая-то лишняя озабоченность.
— Может быть, сексуальная? — пошутил Хазин.
— Вряд ли, — пробасил Турчинский. — Это ерунда, значения не имеет.
Хазин умно сощурился:
— А тебе не кажется, что мы, к сожалению, часто становимся жертвами некоторых привычных для наших интеллигентов мнений, — он с отвращением покривился. — Интеллигенция привыкла судить людей так, а не иначе, и мы послушно это принимаем! Вот я сейчас расскажу одну историю… Как раз в те дни, когда мы написали письмо Верховному Совету, к Ивану в квартиру звонок. Открываем дверь, стоит беленький парнишка. Говорит, услышал о нас по зарубежному радио, разыскал, пришел. С завода. Зовут Толя. Да ты его прошлый раз у меня видел… Так что ж ты думаешь? Ну мы поговорили с ним, пригласили бывать еще, но как только он вышел, Иван сразу — «стукач»! И до сих пор, вот уж сколько времени прошло, парня знаем вдоль и поперек, и все равно стукач — и все. Разве так можно, это же, прошу заметить, трусость! Кроме того, мы хотя и осудили недавно клерикалов, но Иисуса Христа не отвергаем. Церковь, христианство, религиозность — разные вещи.
— Ты это к чему? — исподлобья посмотрел на него Турчинский.
— А к тому, что с Медиком у нас, к нашему стыду, происходит… произошло то же самое, — раздраженно и резко стал отчеканивать Хазин. — Кто-то когда-то что-то про него сказал. Правда это или нет, никто не знает. Даже если это и правда, это еще ни о чем не говорит. Но с тех пор мы с подозрением относимся к незаурядному, одаренному, ищущему человеку. Это все интеллигентские штуки: сидеть в г… и обязательно стараться посадить туда другого. Извалять его, понимаешь ли, получше. Эти Оленьки, Ирочки, суки, е… их мать! Он, конечно, человек трудный, что и говорить, и его носит и туда и сюда. Я сам с ним ругался немало… Ну а кто не трудный?
— А откуда, собственно, возникла эта версия, что он кого-то продал? — тихо спросил Вирхов.
— Это, по-моему, ребята, которые сидели с Григорием, рассказывали, — Турчинский, хмурясь, опять вздохнул. — Они были переведены из другого лагеря, где сидел он, а там об этом было известно.
— В лагерях все известно, — пояснил Хазин. — Кого и за что, там не скроешь…
— Одно время и там считали, что он подослан, потом не подтвердилось, и его оставили в покое.
— Ну, это не совсем так, — уточнил Хазин, снова оживляясь и сияя. — Мы об этом услышали впервые не от них, а из другого источника. Я это хорошо помню. Хотя по времени и те и другие сведения почти совпали.
Он выждал паузу. Они с любопытством смотрели на него.
— Нам сказала об этом впервые Ольга, а ей… твоя, если ошибаюсь, новая… — склонив голову набок, испытующе поглядел Хазин. — Они ведь, кажется, были в юности знакомы.
— Таня? — переспросил Вирхов, страдая, что нарвался на это, вспоминая высокий Танин писк и Меликову сбивчивую речь, надеясь только, что со стороны эти, может быть, решат, что он почти не удивился и ожидал чего-то в этом роде.
— Понятно, понятно, — повторил он несколько раз, наполовину про себя. — Понятно.
Турчинский не без сожаления взглянул на него, чуть улыбнувшись.
— А Лев Владимирович здесь совсем ни при чем? Как ты думаешь? — обратился он к Хазину. — Он ведь был муж. Некоторая ревность к прошлому. Это не значит, что он все и придумал, но, сам знаешь, он мог поддерживать легенду, огонек немножко подраздуть. Шуточки, хиханьки, хаханьки. Это тоже важно… Интересно, конечно, выяснить, что тут к чему. Но я думаю, что мы этого никогда не узнаем.
— Да, — задумался и Хазин. — Лев Владимирович тоже почтил тут меня, и тоже не далее как вчера. Только эти за дверь, слышу, опять кто-то барабанит. Я даже думал, что эти чего-нибудь забыли, вернулись. Открываю, смотрю — скажите пожалуйста! — Левка. Больше года не был, все: некогда, некогда, извини. А тут вдруг печален, тих, ласков…
— Один? — машинально спросил Вирхов.
— Один. Ты имеешь в виду его дружка? Ты его видел? — Нет.
— М-м, — промычал Хазин. — Я тоже не видел, но слышать — слышал.
— М-да, интересные тут у вас дела, — заключил Турчинский, крутя головой и снова надевая маску скромного провинциала, тогда как что-то неуловимо появившееся в нем говорило им, что внутренне он все взвесил для себя за это время и готов к действию.
В пристройку опять заглянула жена. Глаза ее покраснели еще больше, видно было, что она только сейчас плакала.
— Я давно уже, — заметил Хазин, когда она прикрыла дверь, — давно уже, еще в период жениховства, сказал ей, чтобы она на многое не рассчитывала. Я
XVIII
ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ
Анна, увязавшись идти провожать Муравьева, всю дорогу участливо заглядывала ему в глаза и,
