Наследство

Шестнадцать. Да. Я не могла так уж сразу…

Она вышла из своего укрытия, поскучнев. Кажется, она жалела, что тогда все получилось так нелепо и она постыдно испугалась, причинив немало несчастья человеку, которого, пожалуй, любила, и, в конечном счете, — себе.

— Он всегда был слишком нетерпелив. — Она почти бесцельно бродила по комнате, собирая какие-то из своих вещей, а другие так и оставляя валяться. — Увидел, что здесь не выходит, заминка. Бросился туда. — Ольга ожила снова, бросила все барахло, не разбирая, охапкой, на дно гардероба и, подбежав к зеркалу, стала намазывать ресницы. — Бросился туда. Не уверена, обломилось бы ему там все так быстро, как ему хотелось. Танька хоть и старше меня, но, по-моему, тогда тоже была еще… Она-то молчит, разумеется. Болтает много, но, когда нужно, не скажет никогда. Мне, по крайней мере. Но это все неважно. А самое главное то, что тогда вдруг объявилась ее мамаша. Ты с ней как будто уже успел познакомиться? Вот-вот. Она как узнала про Мелика!.. Что это было, описать невозможно. Катастрофа полная! Поверишь ли, я даже жалела его. Если бы он вернулся, я бы все для него сделала…

Уже на лестнице она спросила Вирхова:

— А сам-то он разве не рассказывал тебе, как сел? Ты почему вдруг заинтересовался? Из-за Таньки?

— Нет, он рассказывал, — успокоительно сказал Вирхов. — Все эти-то подробности он, естественно, опускал. Говорил, что никак не мог устроиться на работу, а потом наконец устроился и еще радовался, что устроился. А там, видно, отдел кадров, постепенно стали выяснять: кто да что, юноша необычный… Он ведь и тогда, я думаю, был уже незауряден, да?

— Да, да, безусловно, — не без гордости подтвердила Ольга. — Может, все так и было… А теперь пропал малый совсем. Все как-то устроились, прижились, а он все так вот… Жалко мне его.

— Так выйди за него замуж, — предложил Вирхов, отворяя тяжелую дверь с грязными стеклами.

— Да нет, теперь уж поздно. Много времени прошло. Зачем? Я теперь мудрая стала, как змея… Ты вот смотри только не попадись.

Вирхов заверил, что не попадется. Ольга печально сказала:

— Нет, это Танькина рука, я вижу. Дурак ты. Ну, пока. Не пропадай.

На улице было зябко. Чтобы согреться, Вирхов зашел по пути к Кировским воротам в букинистический магазин, бездумно, мельком взглянув, что выложено на прилавках, — книг он последнее время не покупал, экономил деньги. От нечего делать он зашел и на Главный почтамт, посмотреть, как суетятся там люди, и, выходя оттуда, сообразил, что если сейчас пройти бульваром к Сретенке, то рядом будет Сергиевский переулок.

* * *

Он был опять в ее комнатке, на той же кушетке, только на этот раз она открыла ему сама.

— Мама с сыном ушли к знакомым, — пояснила она. — Вы знаете, ведь он сидит целыми днями дома, мама не пускает его гулять во двор. Она говорит, это такой ужасный двор, помойка, подвалы. Она думает, что там только и делают, что заманивают детей и учат их самому нехорошему. Мальчик гуляет только с нею или с Михаилом Михайловичем.

— Да, это тяжело, — согласился Вирхов.

— Я не могу ее винить, в ее жизни действительно было так много страшного. С тех пор как она вернулась в двадцать седьмом году в Россию, она столько перенесла. И все не может привыкнуть, хотя видела, кажется, немало. Она умеет, конечно, держаться и в магазине, и в очередях, не то что я… Это ведь очень важно, как вы себя ведете в очереди, отталкиваете ли вы старушек. Сколькие из наших знакомых, считающих себя твердыми христианами, отталкивают! А мама отталкивает… — Она хотела сказать что-то еще, как понял Вирхов по ее сведенным бровям — опять про знакомых твердых христиан и старушек, но другая, приятная мысль, также тотчас отразившаяся в ее лице и глазах, мгновенно изменивших цвет с темного на светлый, отвлекла ее. — А вот тетя была совсем иная, чем мама. Она никуда не уезжала (мама-то уехала совсем еще девочкой), оставалась здесь, в России, и водила дружбу, по ее собственным словам, иногда с таким сбродом, что сама удивлялась. Тетя сама говорила, что никому никогда не отказывала.

Она посмотрела с юмором, совсем не смутясь от того, что выдавала такие семейные тайны, и Вирхов увидел здесь, кроме уже ставшего для него в ней обычным выражения свободы, очаровательной и смелой светскости, еще и знак некоторого расположения и доверия.

— Я ее очень любила, — продолжала Таня. — И она меня. Она умерла, бедняжка, несколько лет назад. Мне стало гораздо тяжелее без нее. — Она мелко перекрестилась. — Они с мамой были совершенные антиподы. Тетя была единственный человек, который поддерживал меня, когда мне было трудно, — шепотом сказала она. (Вирхов собрался спро сить про Наталью Михайловну и про бабушку-франци-сканку, но не успел.) — Хотя мы, конечно, тоже были очень разные: во мне никогда не было тетиной веселости, легкости, я долгие годы прожила как в тяжелом сне. Я плакала иногда целыми днями. Тетя всегда сочувствовала мне. Это теперь я уже стою твердо, — сказала она, хотя Вирхову по казалось, что в глазах ее блеснули слезы.

За дверью раздалось шарканье туфель, и голос пожилого мужчины позвал:

— Таня, можно тебя на минуту.

Она почему-то поднесла руку к сердцу, потемневшее лицо ее отобразило смятение. Вирхову показалось, что, подымаясь с кушетки, она сказала одними губами: «Боже мой, Боже мой». Вирхов был встревожен этой реакцией, потому что голос принадлежал, очевидно, мужу Катерины Михайловны, а о нем и о его отношениях с Таней как будто не сообщалось ничего чересчур плохого.

Из прихожей сначала доносился тихий голос этого человека (Вирхов не мог расслышать, что тот говорит), потом Таня с напряжением, высоко, чуть не плача, вскрикнула:

— Простите, простите, простите! Я никогда больше… Вирхов не разобрал конца фразы, но тут они подошли ближе (Таня, вероятно, повернулась, чтобы идти в свою комнату), и он услышал, как отчим у самых уже дверей растерянно и раздраженно спрашивает:

— Что случилось, Таня? Я не понимаю… Зачем это?

— Простите, простите меня! — с силой повторила Таня дрожащим голосом. — Я виновата перед вами.

— Зачем это? К чему?..

— Простите! — воскликнула она настойчиво, но тот, кажется, уже удалялся.

Таня остановилась на пороге, как бы не зная, на что решиться. Вирхов вопросительно поднял голову.

— Это Михаил Михайлович, мамин муж, — пояснила она, прерывисто дыша. — Я так и знала.

— Что-нибудь случилось? — еще более обеспокоился Вирхов.

— Мне звонили тут по телефону, и я довольно долго говорила. А Михаилу Михайловичу тоже был нужен телефон, он ждал чьего-то звонка и думает, что звонили как раз в те полчаса, когда говорила я… Я не знаю, что мне делать? Посоветуйте.

Она бессильно опустилась на кушетку, подперев голову руками.

— Я так беспомощна перед этими людьми, перед их уверенным себялюбием…

— Он тяжелый человек? — осведомился Вирхов, будоража свои рыцарские чувства, но одновременно представляя себе круглую плешивую голову отчима.

— Нет, он просто безнадежно слабый человек. Мытарь, гедонист, человек, который заботится лишь о своих удовольствиях. Раньше это были девочки, теперь он стар для этого, хотя они все равно появляются. Он запутался, безнадежно запутался. Он весь в долгах. Недавно приходили судебные исполнители описывать имущество. Только здесь нечего описывать. Одно издательство подало на него в суд. Он заключает с ними договоры и не исполняет их, а деньги — тратит. Мама так переживала, была просто в отчаянии, он обещал ей, что этого больше не случится. Но это бесполезно, он слишком слабый, привыкший к своему образу жизни, да и старый уже человек… Я боюсь, что нашего с вами друга, — внезапно она сделала быструю озорную гримаску, — ожидает в недалеком будущем то же самое. — (Вирхов понял, что она имеет в виду Льва Владимировича.) — Они оба так беспринципны, так хорошо ладили друг с другом, что я не убеждена, не было ли у них среди этих девушек и общих. — (Вирхов опять поразился ее прямоте.) — Конечно, Лев Владимирович, как я теперь понимаю, был заинтересован в Михаиле