— Я не сержусь, — прошептала она, тоже о чем-то задумавшись. — Я вас понимаю, вы дружите с Меликом… Вы даже, может быть, мне не верите сейчас. Он рассказывал вам много плохого обо мне. — (Вирхов поспешно замотал головой: «Нет, нет, что вы, никогда, он скорее избегал этой темы».) — Ну, все равно, — решила она. — …Тогда, в тот год, он словно сбесился. Он, по-видимому, не ожидал, что я откажусь. Он стал требовать. Говорил, что я должна, что я обещала. Он говорил, что я однажды взяла его руку и приложила к своей груди. — Она приостановилась, склонив голову набок, словно проверяя, прислушиваясь к еще сохранившемуся ощущению. — Он плакал, устраивал мне истерики, клеветал на меня же моим друзьям. Господи, как он орал, как топал ногами. Убегал, говорил, что уезжает совсем. Стоило так любить, чтобы потом так ненавидеть. Он даже пытался шантажировать меня, говорил, что если так, то он на самом деле выдаст меня, моих друзей, маму. — Она опять всхлипнула. — Друзья отговаривали меня. Тот человек, который говорил, что влюблен в меня, и который обманул меня тоже… Не тогда, потом, через несколько месяцев, уже зимой… — Губы ее задрожали; доставая из кармашка халата скомканный платок и сморкаясь, она с трудом сказала: — Я не могу сейчас, простите, простите. Я обещаю рассказать вам, но не сейчас… Очень трудно…
В эту минуту у входной двери позвонили.
Слышно было, как Михаил Михайлович отпер замок. Снова раздалось торопливое шарканье. Круглая лысая голова отчима, просунувшись в комнату, и вся его показавшаяся затем на пороге фигура в длиннопятом древнем халате изображали крайнее изумление.
— Таня, это к тебе, — сообщил он. — Ты кого-нибудь ждешь?
— Ах, простите, простите! Я не знаю, может быть, это кто-нибудь из девочек? Спасибо, спасибо, что вы открыли. Простите!
Она вскочила немного тяжеловато и бросилась к двери.
— Нет, это не девочки, — прошептал он, пятясь.
Из прихожей донесся и впрямь совсем не девичий, гнусаво-хриплый голос, повторивший несколько раз: «Благодарю за внимание, благодарю за внимание». Таня возбужденно, с чрезмерной, как показалось Вирхову, приветливостью предлагала гостю раздеться и пройти в комнату. Тот почему-то не хотел снять пальто.
— Благодарю за внимание, — последний раз произнес гость, поддавшись на уговоры, после чего раздались неверные шаги, и в комнату на цыпочках вошел, пританцовывая, худой человек с голым черепом неправильной формы и лукавым сияющим взором. Костлявые руки торчали из рукавов обтрепанного и залатанного на локтях пиджака. Под пиджаком был старый, тоже весь дырявый свитер с вытянувшимся воротом, обнажавшим чуть ли не до ключиц жилистую шею. Брюки с отвисшими коленями кое-как заправлены были в грязные сапоги.
Приподнявшись, чтобы поздороваться, Вирхов почти онемел и лишь пробормотал что-то, узнав в нем того сумасшедшего, которого видел всего несколько дней назад за решеткой в клинике, когда навещал Лизу и познакомился с Таней.
Таня тоже, без сомнения, узнала его. Но, утвердительно кивнув Вирхову на его немой вопрос, она была в непонятном радостном возбуждении и срывающимся, звонким голоском упрашивала посетителя садиться и познакомиться с Вирховым.
Сумасшедший не двигался с места, тоже, кажется, узнав теперь Вирхова. Таня, умильно сложив руки на коленях, уселась на кушетку, с улыбкой оглядывая старика.
Гость засуетился, стал мяться с одной ноги на другую, затем, наклонясь вперед, таинственно и сипло выдавил:
— Я пришел к вам принести привет от вашего отца. Таня побледнела и, перекрестясь, сжала на груди руки.
— Боже мой, он жив?! — вскричала она.
— Нет, он давно умер, — отвечал сумасшедший.
— Но тогда как же?!
Тот, видно смекнув, что выбрал малость не ту линию, затоптался, потирая руки. Пауза затянулась.
— Садитесь, прошу вас, — снова предложила Таня дрогнувшим голосом.
Сумасшедший тряхнул треугольной головой и старательно, глядя себе под ноги, изображая смущение, вкривь и вкось переступая своими сапожищами, обошел кушетку и плюхнулся на нее рядом с Вирховым, почти ему на колени.
Не обратив на него никакого внимания, сумасшедший сказал:
— Я пришел к вам принести привет от друзей вашего отца.
— А-а, — кивнула Таня, еще больше бледнея, — от друзей, тогда понятно. От кого же?
— Вы его не знаете, — быстро ответил сумасшедший. — Он умер у меня на руках, — и он, должно быть в доказательство, повертел у себя перед глазами костлявыми желтыми руками.
— Да, но как же это может быть? — спохватилась Таня. — Ведь вы же, простите… простите меня, были… там… Мы вас видели там. Мы с вами виделись там, — поправилась она, придав своему обращению некоторую светскость. — Вас выпустили? Вы выздоровели?
Она смутилась, испугавшись, что совершила бестактность.
— Злые люди чинят мне препятствия, — сказал тот. — Я старая жертва подлой банды Берия, культа личности и его последствий. Много лет тюрьмы и лагерей. Неоднократно преследовался за свои и чужие убеждения по ложному доносу, но в результате справедливость торжествовала свою победу и я был восстанавливаем в своих лишенных правах. Прав был Маркс, писавший: «Славяне и русские — враги демократии». Карл Маркс ненавидел подлую банду Герцена. — (Вирхов даже хотел сначала поправить его, полагая, что он оговорился, но тот продолжал.) — Славяно-московские философы Герцена прокляты Марксом самым энергичным образом. Вот они: «Банда мошенников, клика Герцена и Ко, подлая банда негодяев, лицемеры, хуже ордена иезуитов, все жулики, царисты коварные, пустозвоны, бычьи головы, реакционные народы, враги демократии, русский кнут, варвары, диверсанты, шарлатаны, воображалки-ил- люзионисты, монголо-финны, татары…»
Он задыхался, у горла его слышались некоторое время только клекот и бульканье.
— Я, я могу их всех назвать поименно. Я уже докладывал об этом в соответствующие инстанции, что Маркс прочел всю печать о славянах и московитах и нашел их неспособными к демократии и социализму, как татар и финнов Азии. Русские — те же татары Чингисхана! В случае угроз — необходимо отбросить московитов в Азию. Границы русских претензий не Одер — Нейсе, а Днепр — Неман.
— Господи помилуй, — воскликнула Таня, пугаясь. — Простите, разве вы…
Она не осмелилась докончить, но Вирхов понял, какой вопрос она хотела задать, и, с трудом выползая из-под придавившего его сумасшедшего и пересевши на ветхий пуфик у окна, спросил насколько мог хладнокровней, потому что все же и сам побаивался, не выкинет ли сумасшедший какой-нибудь фортель:
— Так вы не русский? Сумасшедший переменился в лице.
— Я?! — застонал он страдальчески. — О-о-о, о-о-о. Их бин дейч! О-о-о. — Шатаясь из стороны в сторону, он закрыл лицо руками. — Какой несшастий, я здесь совсем один. Я не знай языка! Ы-ы, ы-ы, — замычал он, в подтверждение вертя руками, как глухонемой, и показывая пальцем себе в рот. — Ы-ы. Их ферштее нихт. О-о-о-о, — почти зарыдал он, охватывая голову руками и раскачиваясь всем телом.
Потом, устремляя на Таню по-настоящему мокрые глаза и с мольбой протягивая к ней руку, попросил:
— Вы должны мне помочь. Только вы можете мне помочь. А я помогу вам, — быстро прибавил он.
— Конечно, конечно! — сразу же горячо воскликнула Таня. — Я с удовольствием вам помогу всем чем нужно. Скажите только. Как же можно не помочь?
— Одна женщина цыганского племени предсказала судьбу, что я должен прийти к вам, — торжественно распрямился сумасшедший.
— Цыганка? — изумилась Таня. — Это та, что лежит с Наташей в клинике? Что же она вам обо мне говорила?
