сначала вправо, потом, приложив другую щеку, влево. Шел одиннадцатый час вечера, забор, которым отгорожена была еще не начавшаяся стройка, затемнял переулок. Переулок казался безлюден. Сквозь заклеенные на зиму окна не слышалось шагов, и лишь однажды неясная тень, — Мелик даже не различил, мужчина это или женщина, — пересекла улицу далеко у перекрестка. «Да! Ведь они наблюдают из машин», — вспомнил он. Еще больше напрягая зрение, Мелик скосил глаза в переулок, почти выдавливая стекло. Машин, по крайней мере у того края тротуара, как будто не было. Ближний тротуар под самым домом все равно был не виден. Мелик подумал о том, чтобы отворить окно и перегнуться наружу; но он чувствовал себя эти дни простуженным и, представив себе, как холодный воздух пронижет ему больное горло, отпустил шпингалет, за который уже было взялся.
Зато теперь он увидел, что началось движение напротив, на пустыре, и удивился, как он не заметил этого раньше, потому что оно, скорей всего, возникло там не только что. Две фигуры, мужчина и женщина, стояли поодаль, возле расщепленного бульдозером и сваленного ствола старого тополя.
Это были собачники. Их псы, рыжая шотландская овчарка и второй, черный, породы которого Мелик не знал, похожий на нестриженого пуделя, только слишком большой и на высоких ногах, широкими кругами носились друг за другом, иногда сцепляясь в клубок посредине. Хозяева наблюдали за ними, поворачиваясь им вслед и размахивая ремешками, если начиналась грызня. Колли устала и легла. Черный пес продолжал свою скачку один мощными длинными прыжками по самому краю пустыря вдоль стены и забора, и черная тень его, то исчезая совсем, когда он мчался под домом, под самым прожектором, то непомерно удлиняясь у забора, летела за ним по кочкам плохо утрамбованной катком земли.
«Хорошо бы такого кобелька завести», — подумал Мелик, вообразив себе, как черный ласковый пес прыгает тут у него по всей комнате и по кровати и спит на полу у стола. Он даже непроизвольно оглянулся, чтобы увидеть, как собака смотрит на него оттуда преданными глазами и виляет хвостом на грязном половичке. Собаки не было очевидно, быть не могло. Скрипнув зубами, Мелик опять стал смотреть в окно.
От дыхания стекло запотело. Он нарисовал по нему пальцем собачью голову; подышав еще — бездумно, — какие-то инициалы и знаки. «Да, купить собаку, — произнес он почти вслух. — Здесь не знаешь и сам-то, что будешь жрать завтра! Какая уж собака». Он снова оглянулся — зло и раздраженно, точно пес и вправду скулил сзади, выклянчивая кусок.
Там опять ничего не было, только засохшая грязь на полу, натекшая с башмаков его неофитов, и, вспоминая о них, он язвительно передразнил:
— «Расскажите нам о вашей системе!» Они думают, что есть какие-то системы. Теперь систем нет. Не бывает, и все тут! Есть Рок, Судьба. И есть богини Судьбы. Богини мести! — злорадно прорычал он в окно, будто вослед молодым людям, желая испугать их.
Стекло от звука его голоса задребезжало, и, слегка отшатнувшись от неожиданности, он тотчас сказал:
— Или нет никакой Судьбы, и никакого Рока, и никаких богинь! И никакого Бога, — тут же добавилось как бы помимо него.
С какой-то необычайной для себя ясностью и холодностью Мелик снова стал смотреть на улицу, высокомерно вглядываясь в ее детали. Собачники уже ушли. Он окинул взором далекий неровный темный силуэт города, проступавший по сторонам, там, где не мешали прожектор и высокие дома напротив. Небо и низкие тучи были в красноватых отсветах, и Мелик следил некоторое время за их движением, сам будто отдаваясь порывам носящего их ветра и чувствуя его упругие удары за стеклом.
Старая детская игра увлекла его: одно облако показалось ему похожим на носорога, другое на ведьму с распущенными волосами. Оно шло прямо на него.
«Да, если бы это была
Он вспомнил, что Алексей предлагал ему поступить в монастырь. «Черт побери! — плюнул он. — Сейчас ведь и в монастырь просто так не попадешь. Что, я не видел, кто там и как туда попадают? Меня ведь небось через десять фильтров, через десять комиссий пропускать будут… Это какому-нибудь спятившему провинциальному мещанину еще можно прорваться, а я уже на крючке».
Он попытался сообразить, легче ли ему будет стать монахом и сможет ли Алексей ему здесь реально помочь устроиться. Мысли его разбегались, он взял наугад листок бумаги, собираясь написать нечто вроде списка тех, кто пригодился бы ему в этом, но не мог сосредоточиться и только кривился на белеющий во мраке лист, сознавая, что это бессмысленная затея.
Наконец он понял, что во входную дверь уже давно и безнадежно звонят: звонок никуда не годился и тренькал редко и еле слышно.
Мелик задернул занавеску, включил в комнате свет и вышел в коридор. Соседи, легши спать, и не думали подыматься, уверенные, что в такое время могут прийти только к нему. Лишь в соседкиной двери осторожно поворачивался ключ: любопытная баба хотела взглянуть, кто явился к нему так поздно.
Мелик отодвинул засовы входной двери. На площадке стоял, засунув руки в карманы длиннополого пальто, ссуту-лясь, мужчина в обвисшей на странной клинообразной голове кепке, оставлявшей все лицо в тени. Мелик перевел взгляд на ноги — пришелец был в сапогах. «Так, — сказал про себя Мелик, — значит, уже пришли. Вот как оно бывает».
— Мелик, Валерий Александрович? — спросил человек.
Мелик беззвучно кивнул, посторонился, пропуская того, и застыл в уголке, чтобы прошли и другие. Никто не входил. Мелик выглянул на площадку: там никого не было.
Между тем незнакомец, все так же держа руки в карманах, прошел на свет в его комнату и, не раздеваясь, не снявши кепки, сел там на тот стул, на котором только что сидел сам Мелик, и лишь подвинул стул от окна вплотную к стене.
Мелик аккуратно притворил дверь и сел поодаль, на кровать. Неззнакомец не посмотрел на него, он был поражен Меликовыми картинами и переводил трепетный взор с одной на другую. Он стянул кепку; острый хребет его лысой головы, могущей, казалось, служить лучшим подтверждением теории Гете о развитии черепа из позвоночной кости, ярко заблестел под лампой.
— Во имя Господа, и Отца, и Сына, и Иисуса Христа, — хрипло произнес незнакомец.
— Аминь, — сказал Мелик.
Незнакомец стал креститься; вернее, обрисовал на своем теле неправильный многоугольник, приложив руку поочередно к разным местам живота и плеч.
— Если я сегодня верую в религию, — начал посетитель, — то я верую в ту религию, которая была религия рабов, а не ту религию, которая стала в руках эксплуататорского строя. И я являюсь служитель культа того Иисуса Христа, Человека, Сына Человеческого, Утренней Звезды, который впервые сказал слово, направленное против эксплуататорского строя, и основал партию нового типа, партию Утренней Звезды, которая должна пасти все народы жезлом железным, как о том сказано в религиозной книге апокалипс… Что же от этого есть железный жезл еврейского пророка Арона? — Лицо его заиграло вдохновеньем. — Этот процветающий жезл Арона, согласно теории марксизма, есть единство производительных сил во всех социально-экономических формациях, как базис, на котором воз вышаются надстройки и историческое развитие, которое наращивает свой экономический капитал общественной
