— А, и женщины тоже хороши! — воскликнула она. — Ну, предположим, полюбила. Предположим, есть взаимность… И что же?! Короткое счастье, и она уже опять сохнет! По кому-то еще, вы думаете?! Нет — по своей работе! Семейный очаг, дети… Да, дети — это, конечно, радость… Но она-то мечтает, видите ли, когда снова сможет вернуться в свою лабораторию! Для нее лаборатория — дом родной! Вот она сидит с ребенком, к ней приходят ее сослуживцы, она к ним, жадно: «Ну что там, как?! Иванов сдал тему?» А что ей этот Иванов? Прежде они еле здоровались! А теперь она жить без него не может! Так, спросит для виду: «А что в Португалии?» Или: «А что в Театре имени Вахтангова?» Но подлинные интересы там, в лаборатории. «Центрифугу привезли? Петя взял новую аспирантку?! Ну и как, хорошенькая? Так себе? Что это он, у нас лаборатория всегда славилась хорошенькими девушками!» Вот так. Одна большая семья. Как при общинно- родовом строе. Эндогамия почти отсутствует. Здесь женятся, здесь и разводятся. А попадут в чужую компанию — скучно. И люди не те, и говорят о какой-то ерунде. А соберутся в своей, то-то весело! «А как Петина аспирантка? Он уже находит ее хорошенькой? А центрифугу-то когда выгружали, Иванов еще и говорит: „Ты, — говорит, — стань внизу, а я буду сверху ее на тебя валить!“ Ой, мы чуть не перемерли со смеху!»
Марья Григорьевна еще долго распространялась в том же духе, я слушал не без любопытства, отчего-то постепенно проникаясь к ней симпатией (хотя ничего такого уж особенного, как видит читатель, в речах ее не содержалось), а в конце концов понял, что она сегодня чем-то здорово выбита из колеи, что-то произошло или уже происходит. Марья Григорьевна явно нервничала, вертела головой, словно всматривалась в кого-то, ежесекундно перебивала сама себя и вообще была, как я уже отметил прежде, в рассуждениях своих отчасти нелогична. Я даже спросил, не стряслось ли чего. Она ответила резко:
— Нет, ничего не стряслось! Что может со мной стрястись?! Впрочем, да, стряслось. Вот именно! Как вы наблюдательны! — и захохотала несколько истерически. Больше я ничего из нее не сумел выжать.
Стараясь развлечь Марью Григорьевну, я предложил пойти потанцевать. Она сказала, что ей все равно, что делать, но тут же прямо-таки рванулась в соседний зал. А там нас ждало зрелище, показавшееся мне (подчеркиваю: тогда) забавным. Публика стояла плотным кольцом, все покатывались со смеху, хлопали в ладоши, а в центре круга лихо отплясывал шейк с роскошною девицей-ленинградкой сам Иван Иванович. Эту девицу я много раз видел и раньше, она была заместителем главного конструктора и жила у нас месяцами, но вот то, что у нее коса, на это я как-то не обращал внимания. Тут мне и припомнился стишок Эль-К: «А коса-то, а коса! Как по два двадцать колбаса!» «Ого, — подумал я. — Неужели?! Но как же так? Если стишок имеет конкретного адресата, то это уже просто хамство! Разве так можно?! Эль-К все-таки странный человек! Нет, этого не может быть!»
Нечто в этом роде я и преподнес Марье Григорьевне. Она дико уставилась на меня, трижды набирала в грудь воздуху, но в итоге так ничего и не сказала.
Пляска наконец оборвалась — сломался магнитофон, — восторженная толпа кинулась качать изнемогающего Ивана Ивановича.
И тут в дверях появился Эль-К со своей свитой. В руке у него была гитара. Он ударил по струнам и запел, малость паясничая: «Выпьем мы за Ваню, Ваню дорогого! Свет еще не видел столь передового!» Мгновенно у него из-за спины выскочил Лелик Сорокосидис с двумя полными бокалами, один из которых был передан Ивану Ивановичу, а второй — самому Эль-К. Сомнительная была сцена. Все, однако, закричали: «Пей до дна, пей до дна!» — и хором под руководством Эль-К, который, залпом осушив свой бокал, снова затрепал на гитаре, повторяя дурацкую припевку. Там были еще слова какие-то: «тема — Система», «в гору — член-корром» и тому подобное. Всего я не запомнил, да и не было никакой возможности, потому что Эль-К был неистощим, экспромт следовал за экспромтом, куплет за куплетом. Хор радостно вторил. Энтузиасты бегали за бутылками, бокалы были почти у всех.
— Наш Валерий скоро станет прокурором! — войдя в раж, пел Эль-К. — А наш Ваня скоро предстанет пред прокуро-о-о-ром!..
— Какой подлец! — прошептала Марья Григорьевна. На ней лица не было. Дрожа от гнева, она вцепилась мне в рукав, как бы удерживая себя.
Я почувствовал, что может получиться скандал, потянул ее к выходу и, конечно, только привлек внимание Эль-К. С удвоенной энергией он заорал на тот же мотив:
— Машина, машина! Машина машина! Все подхватили с восторгом.
Имелась в виду машина Марьи Григорьевны, всем хорошо знакомая. Это была просто притча во языцех, потому что Марья Григорьевна, неизвестно зачем купив эту машину, тут же преисполнилась к ней отвращения и, кажется, так и не ездила на ней ни разу. Машина несколько лет простояла во дворе, даже не накрытая брезентом, мелкие детали с нее постепенно исчезли, дети поразбивали в ней стекла, она проржавела, прогнила насквозь и за бесценок была продана какому-то мужику из близлежащей деревни. История эта повредила Марье Григорьевне во мнении некоторых жителей нашего городка, быть может, даже больше, чем что-нибудь еще. Ни один разговор про Марью Григорьевну не обходился без того, чтобы кто-нибудь не упомянул о «вопиющей ее бесхозяйственности» («Даже машину и ту до чего довела!»).
— Машину машину купим за полтину! — продолжал Эль-К.
Я уже сам держал Марью Григорьевну за руку как мог крепко, но не удержал! С неожиданной силой она рванулась от меня, подбежала к Эль-К, выхватила у него гитару и швырнула ее об пол так, что только стон пошел. Подняла голову, обвела оцепенелую публику горделивым взором и твердым шагом удалилась.
После минутного молчания все разом заохали и заахали, закричали и завозмущались: «Что такое?! Почему?! Какая выходка! Безобразие, испортить людям настроение!» Некоторые ползали по полу, собирая гитарные обломки и щепочки, как будто из них можно было потом составить целое. Эль-К растерянно вертел в руках переломленный пополам гриф с закрутившимися в спирали и кольца струнами. Мне под ноги отлетел кусочек с подписью на нем «проф., засл. деятель науки…» — не знаю, чей это был автограф.
В это время в зал вбежали три измочаленного вида встревоженных юноши. Отыскав в толпе Ивана Ивановича, они зашептали ему что-то на ухо. Иван Иванович переменился в лице и опрометью бросился к выходу; юноши за ним.
Поднялся ропот: «Машина! Машина встала! На машине что-то случилось!» К Эль-К вернулось самообладание.
— Только тихо, тихо, — возвысил он голос. — Нельзя так, чтобы об этом узнали
Все закричали:
— Ура! Браво нашему Эль-К! И праздник возобновился…
7
Наутро я пришел к нам в отдел с больной головой. Все уже были в сборе, кроме Опанаса Гельвециевича. Зато в качестве почетного гостя присутствовал Валерий, «помощник прокурора»; на сегодня был назначен его доклад об использовании вычислительной техники при расследовании особо сложных преступлений. Но о докладе никто, в том числе и сам Валерий, не думал. Говорили об Иване Ивановиче и о нашей машине.
Выяснилось, что с машиной ничего страшного не случилось: она действительно встала, дежурные инженеры бились над ней три часа и безрезультатно, но едва только в дверях машинного зала появился Иван Иванович, она заработала снова как ни в чем не бывало; он даже не успел подойти к пульту и на два шага. «Мистика какая-то!» — восклицали наши дамы. «Или подвох! — подозревали другие. — Знаете, может, там у него в двери какая-нибудь кнопочка такая, секретная. Он эту кнопочку нажмет незаметно и…»
Однако гораздо больше их волновали другие проблемы, о существовании которых я, скажу откровенно, до того дня и не подозревал. Это были проблемы, касающиеся давнишних (!), затянувшихся (!) и запутанных (!) отношений Ивана Ивановича и Марьи Григорьевны!!!
Я был поражен. Меня подняли на смех.
— То ли вы в самом деле дурак, то ли прикидываетесь! — сказали мне. — Об этом в городе известно
