Руководитель одного из наших отделов, ученый небесталанный, но с точки зрения житейской — человек несносный, самолюбивый, чванливый и не слишком умный, на одном из семинаров, которые вел, во всеуслышание объявил, что какой-то там интеграл (не важно какой) не берется. Раззадоренный Эль-К просидел несколько ночей подряд и интеграл взял! Что он делает после этого? Вместе с двумя своими приятелями он подговаривает Ваську-слесаря из своего жэка, полуграмотного халтурщика и пьяницу, за литр спирту выучить зрительно и на слух всю эту математическую галиматью, затем одевает его поприличней и выпускает на семинар, сказавши руководителю, что отыскал на факультете самородка-студента, который нашел решение пресловутого интеграла. Васька, не моргнув глазом, войдя в раж, барабанит вызубренный текст, лихо отвечает на вопросы (какие вопросы могут задать, предусмотрительный Эль-К рассчитал и записал в тетрадку Ваське) и под конец — уже от себя — обещает «вообще заняться этим семинаром и навести тут порядок». Чванливый профессор посрамлен, посвященные держатся за животы, директор, услышав о такой выходке, мягко журит Эль-К. Положительный эффект этого веселого предприятия еще и в том, что Васька, вкусив прелестей научной жизни, исправился, бросил пить и поступил в вечернюю школу. Такова краткая характеристика Эль-К.
4
Комиссия пробыла у нас неделю, скрупулезно вникая во все функционирования Системы. Система работала великолепно. Торжеству нашему не было предела. Только сам Иван Иванович оставался хмур и как бы чем-то расстроен. Улучив момент, когда рядом с ним никого не было, я подошел еще раз поздравить его и еще раз попросить прощения за те неудачные мои слова, что, дескать, ему надо все бросить и спасать себя. Он стиснул мне руку, на лице его вдруг отобразилось непомерное страдание, быстро оглянувшись по сторонам, нет ли кого, он сказал: «Ах, дорогой мой, вы сами не ведаете, как вы были правы! Дня не бывает, чтобы я не вспоминал ваших слов! И вы увидите, много бед ждет нас впереди. Я гляжу в будущее со страхом…»
Я не поверил ему тогда, решил, что он переутомлен, что ему следует отдохнуть, поистрепались нервы, стал уговаривать его не волноваться, поехать в санаторий, к морю, — глупо, все глупо! Он знал, что говорил!
Ерунда началась буквально уже в тот день, на банкете. Комиссия подписала все акты. В субботу вечером был назначен банкет, под который арендовали целиком единственный наш городской ресторанчик. Руководство ничего не жалело, чтобы отметить выдающееся событие: выделили и из директорского фонда, и из фонда на представительство, взяли и из профсоюзной кассы, и по пятерке с носа; умные люди прихватили, конечно, кое-что и с собой.
Присяжный тамада наш, Михаила Петрович, предоставил первое слово Кириллу Павловичу. Тот задал тон.
— Я не буду распространяться, товарищи, о наших достижениях, — сказал Кирилл Павлович. — Они есть, они налицо. И это, бесспорно, выдающиеся достижения. Но надлежит проявить скромность. Скромность, как говорится, украшает! — (Присутствующие смеются.) — Я хочу сказать о другом. Я хочу сказать о людях. О нашем замечательном коллективе, о наших замечательных тружениках. Приятно видеть, как на наших глазах растут люди. Приятно сознавать, что в этом есть частица и твоего труда! — (Чей-то довольно громкий шепот: «Конечно, если сам себя не похвалишь…») — Да, товарищи, вот пришел к нам пять лет назад Иван Иванович Копьев. Каков он был тогда? Не скрою, ни для кого не секрет, что Иван Иванович тогда представлялся нам… — Тут Кирилл Павлович воспроизвел анекдот про музыканта, который не любил музыку. — А теперь, когда мы глядим на Ивана Ивановича за пультом машины, мы видим перед собой, как правильно отметил недавно один из наших товарищей, Моцарта, великого Моцарта, гениального музыканта, чья вдохновенная музыка покоряет наши сердца, зовет нас вперед, к новым свершениям, к новым победам! Блестящий ученый, прекрасный инженер, талантливый организатор, Иван Иванович является сегодня образцом для всех нас! И я думаю, товарищи, вы все согласитесь со мной, что самоотверженный труд Ивана Ивановича должен быть достойно отмечен… Да, конечно, вы правы, мы сегодня уже некоторым образом… хе-хе… отмечаем! — (Смех в зале.) — Но я имею в виду, что работа Ивана Ивановича заслуживает и большей награды. Я уже беседовал с товарищами из Москвы… — (Поклон в ту сторону.) — И думаю, что наше выдвижение работы по системе автоматизации на Государственную премию… не вызовет возражений!.. — (Бурные аплодисменты.) — Полагаю также, что на ближайших выборах мы станем… — (Кирилл Павлович, затягивая паузу, откашлялся и лукаво улыбнулся.) — Станем свидетелями рождения нового… члена-корреспондента нашей славной академии!..
Кирилл Павлович продолжал свой текст, снисходительно похваливал ленинградских конструкторов, воздал должное беспристрастности и одновременно доброжелательности уважаемых членов комиссии, ему аплодировали, но на многих лицах обозначилось легкое недоумение: на ближайших выборах от нас первым номером шел как будто Эль-К; это было уже давно забыто; неожиданностей будто бы не предвиделось, а тут вдруг на тебе, безо всякой подготовки!
Но в бой рвался уже сам Михаила Петрович, и внимание наше было от этой проблемы отвлечено.
— Когда я гляжу на нашего Ивана Ивановича, — сказал Михаила Петрович, — то вспоминаю всегда замечательную нашу сказку о богатыре Илье Муромце! Тридцать лет и три года сидел на печи Илья Муромец, под себя, извините, клал! А потом уж поднялся, расправил могутные плечи и… пошел крушить! Прославил великими подвигами землю русскую!.. Вот и наш Иван Иванович так же! Пришел к нам серенький… Ты прости меня, Иван Иванович… Серенький, тихонький, скромненький… Мы уж думали: ну что от такого ждать? Верно, товарищи? А тоже иной раз и посмеивались над Иваном Ивановичем втихомолку, поругивали его… Но пришло его время, распрямился и он во весь свой богатырский рост… — (Все посмотрели на Ивана Ивановича, бледного, измученного, исхудалого, и поскорей отвели глаза, но Михаила Петрович ничего этого не замечал.) — Распрямился во весь свой богатырский рост, расправил могутные плечи… Я это вам точно говорю: таким, таким вижу я его!.. И пошел вперед, только гул по всей земле нашей раздался! Ура нашему Ивану Ивановичу! Ура-а!!!
Тут Михаила Петрович и сам расправил могучие плечи и рявкнул так, что непривычные гости из Москвы содрогнулись, мы, привычные, и то понагнулись, и на столе распалась двухлитровая колба химического стекла с казенным спиртом, притащенная, скорей всего, с машины же. Кирилл Павлович крякнул и покрутил головою (быть может, чувствуя, что его красноречие чуть поблекло в сравнении с метко сказанным русским словом Михаилы Петровича), а Опанас Гельвециевич тоненько и язвительно захихикал.
Два слова в объяснение последнего явления. Дело в том, что если Опанас Гельвециевич происходил из казаков запорожских, то Михаила Петрович происходил из казаков донских, которые осели в Сибири. Поэтому стоило только им, О. Г. и М. П., сойтись, как немедленно начинались выяснения, чей прадед и чьего прадеда мог зараз развалить пополам, посадить на кол или хотя бы выпороть, чей продался ляхам, а чей туркам, кто из предков целовал ж… матушке Екатерине и т. п. После пяти минут всяких выяснений кровь текла уже рекой, звенели казацкие сабли, отрубленные головы так и скакали, полоненные турчанки бродили толпами, оживали и снова падали сраженные меткими пулями стада оленей, вепрей, рысей, камышовых котов и волков, в сетях и силках трепыхалась мелкая живность — зайцы, тетерева, гуси-лебеди, рябчики, которых брали уже без счета; повсюду видны были поверженные одним ударом топора вековые дубы, обломки крепостных стен, раздробленных голыми кулаками, и скоро в дыму сражения невозможно уже становилось разобрать, кто же все-таки снес саблей мачту вражеского парусника: прапрадед М. П. или сам М. П., и кто, схватив за загривок разъяренного быка, вырвал у него из спины полосу кожи: прапрадед О. Г. или сам О. Г. Таковы были наши ратоборцы. К счастью, из кровавых своих сражений оба чудесным образом выходили целы и невредимы, каждый был уверен, что победа за ним, и говорил о сопернике: «Да я таких, как этот, пятерых мизинцами перерву!»
Я должен сказать здесь, что я, конечно, безусловно и на все 100 % верю М. П., но все же больше еще верю О. Г., хотя О. Г., даже если бы он мог распрямиться и стал бы на цыпочки, да еще подпрыгнул, едва ли достал бы до плеча М. П. Ибо главное в таких делах, известно, не столько грубая физическая сила,
