— От моей бабушки. Она дарит такие всем своим внукам и правнукам. Мое до сих пор хранится где-то на чердаке.
Поглаживая одеяльце, Мей взглянула на него, в ее глазах светилось благоговение.
— Но оно и правда удивительное.
Положив ноги на кофейный столик, он ответил:
— Да, особенно если принять во внимание, что бабуле скоро семьдесят восемь.
— Одеяло слишком красивое, чтобы им пользоваться.
Эндрю сделал глоток и поставил бутылку на грудь. Все перед глазами расплывалось: пиво в сочетании с недосыпанием сделали свое дело.
— Ты с ума сошла. Она ждет не дождется, чтобы увидеть, как ребенок спит под ним и ест на нем. — Он расслабленно улыбнулся. — Это же бабулино одеяльце.
— А, — понимающе протянула Мей, в глазах которой засветилась улыбка. — Тогда конечно.
Так же осторожно она вынула очередной подарок. Развернув бумагу и достав большую плоскую подарочную коробку, она подняла крышку, внутри лежал альбом в атласном переплете.
Прежде чем прикоснуться к нему, Мей вытерла пальцы о брюки, а затем бережно открыла. Эндрю придвинулся ближе. Она пролистнула пустые линованные страницы, но он, остановив ее, перевернул несколько листов обратно.
Там было генеалогическое древо, и Кристин Макги сделала надписи на всех ветвях прекрасным викторианским почерком. Эндрю, приподняв тонкий, как луковая пленочка, разделитель страниц, открыл другую сторону разворота.
— А здесь место для твоей семьи.
Мей несколько мгновений смотрела на пустую таблицу, над которой было написано «Мама». Затем, ничего не говоря, с непроницаемым лицом закрыла альбом.
— Завтра же напишу записки с благодарностями. — С натянутой улыбкой она закрыла крышку коробки. — Твои родственники очень заботливы.
Эндрю прищурился. Кто-то словно повернул выключатель. Только что она была возбуждена и тронута подарками, а в следующее мгновение потеряла к ним всякий интерес, будто они не стоили и бумаги, в которую были завернуты. Мгновенно, даже не моргнув глазом, снова превратилась в прежнюю Снежную королеву. В Эндрю с новой силой вспыхнула злость. Намеренно проигнорировав ее замечание, он допил пиво и откинул голову на подушку, ругая себя за то, что опять позволил себе забыться и снова получил по носу.
В комнате повисло гнетущее молчание, словно заряженное электрическим током. Казалось, достаточно искры, чтобы произошел взрыв. До боли стиснув зубы, Эндрю закрыл глаза. Через несколько мгновений он почувствовал, как Мей встала с дивана.
— Для сведения: я покормила его прямо перед твоим приходом, — произнесла она бесцветным голосом.
Эндрю не удостоил ее ответом. Он подождал, пока не закрылась дверь в спальню, затем встал и, выйдя на балкон, долго смотрел в темноту. Проклятье, почему он все спускает ей с рук? И почему все время переступает черту, которую переступать никак не следует? Ему совсем не нравились испытываемые им чувства, он просто презирал себя за постоянно тлеющую внутри злобу. Любой ценой, но он должен с этим покончить. Ему так долго не выдержать.
Он продолжал предаваться мрачным мыслям, когда Алекс захныкал. Эндрю принес его из детской, и они провели несколько часов, блуждая по квартире. К двум часам ночи решение было принято. Нет, он не бросит Мей наедине со всем этим бедламом, по крайней мере, до тех пор, пока малыш не начнет спать по ночам. Но если уж им суждено жить наполовину вместе, следует ограничить время своего пребывания здесь.
Ночь выдалась тяжелой во всех отношениях. Алекс капризничал больше обычного. А в семь утра позвонил Витторио, сообщивший, что возникли серьезные затруднения и требуется его присутствие. К тому времени, когда Эндрю все уладил, у него уже не оставалось сил ехать к Мей. Поэтому он направился к себе. Отключив телефон, он растянулся на постели и проспал мертвым сном добрых шесть часов.
Когда Эндрю проснулся, в голове прояснилось достаточно для того, чтобы думать. И одно стало совершенно очевидным. Он должен сохранять дистанцию между собой и Мей. Когда Эндрю встал, у него уже созрел план. Он продолжит ночные дежурства — в это время Алекс находится на пике своих скандальных возможностей. И теперь, когда Мей начала сцеживать молоко, можно попытаться предложить ему бутылочку, чтобы мама могла побольше поспать. Но едва ребенок задремлет после утреннего кормления, Эндрю исчезнет. Несколько часов он будет проводить на работе, а потом отсыпаться у себя — до времени очередного дежурства. Может быть, так ему удастся хотя бы отчасти восстановить душевное равновесие. А может быть, и нет. Но что-то должно кардинально измениться. Иначе он просто сдохнет.
План работал целых четыре дня. Эндрю сказал Мей, что на работе страшная запарка и ему придется проводить там больше времени. Что было отчасти правдой. Контролируя и ограничивая свое общение с мисс Мей Поллард, Эндрю уже не чувствовал себя подвешенным над пропастью. Но его по-прежнему одолевала смертельная усталость. На работе скопилось столько дел, что теперь ему приходилось спать даже меньше, чем тогда, когда он жил у Мей. Возможно, это было и к лучшему. Хроническая усталость делала его абсолютно бесчувственным. А бесчувственность — неплохая вещь. Если бы не чувство вины, которое росло в нем, он мог бы сказать, что наконец-то держит ситуацию под контролем.
Но грозовое предупреждение, прозвучавшее по радио на пятый день, положило всему конец. Хотя она всегда пыталась скрыть это, по прошлому лету Эндрю знал, что Мей ужасно боится грозы. А тут еще и чувство вины в недвусмысленных выражениях твердило ему, что он совсем забросил Мей.
Тяжелые, зловещего вида тучи, которые уже давно собирались над горами, наконец перевалили через вершины, и темная масса приближалась, подгоняемая жутким ветром. Эндрю видел, как между тучами сверкают молнии. Становилось все темнее и темнее. Гроза обещала быть грандиозной.
Первые капли зашлепали по ветровому стеклу, когда Эндрю втискивал машину на свободное место перед домом, а когда вбежал в вестибюль, огромный, во все небо, зигзаг молнии прорезал темное небо. Однако только секунды через четыре вдали прокатился раскат грома.
В вестибюле несколько человек ожидали лифта, поэтому, перескакивая через две ступеньки, он устремился вверх по лестнице. Даже воздух на лестничной клетке, казалось, был заряжен приближающейся грозой.
Квартира тонула во мраке, усугубляемой гнетущей тишиной. На мгновение Эндрю решил, что и мать, и ребенок спят, но тут же услышал хныканье, доносившееся из детской. Бросив пиджак на спинку подвернувшегося под руку стула, он пересек гостиную.
Когда он вышел в коридор, знакомые звуки усилились. Эндрю задержался перед приоткрытой дверью в детскую и увидел Мей. Его сердце перевернулось. Она меняла подгузник сыну, а тот вопил вовсю, суча ручками и ножками.
Но не сын приковал его внимание, а Мей. Она выглядела совершенной развалиной — опухшие глаза, отечное лицо, — и даже в сумерках было видно, что она долго плакала. У него засосало под ложечкой. Что- то случилось. И что-то плохое. Тут Мей принялась утешать сына, и по ее лицу опять заструились слезы. И были в ее тоне и в торопливых, лихорадочных словах такие вымученность и опустошенность, что это заставило Эндрю молча замереть в полутьме.
— Тише, солнышко. Тише. Мама старается как может. Знаю, ты думаешь, я бросила тебя одного, но я просто задремала и не слышала. Я никогда не оставлю тебя, ни за что. Я буду заботиться о тебе, пока ты не станешь таким же большим, как папа. Хорошие мамы никогда не бросают своих деток.
Положив малыша на одну руку, Мей внезапно другой закрыла лицо, ее тело содрогнулось от рыданий. Именно в это мгновение в мозгу Эндрю что-то щелкнуло, и все части головоломки сложились в одну ужасающую картину. Он понял. Он окончательно все понял: Мей была сиротой.
Боже, он давно должен был об этом догадаться. Но не догадался. Потому что был так поглощен своей ущемленной мужской гордостью, что не видел дальше собственного носа. Эндрю зажмурился и скривился от отвращения к себе. Боже, как он был слеп!
Внезапно другая догадка осенила его. Если он так страдал от уязвленной гордости, то что же говорить о мисс Мей Поллард, для которой гордость служила защитными доспехами? Она, возможно, и выжила-то
