— А фигу не хочешь?
— Поймали!
— Ну тогда покажи, где он, твой ветер? Какой он? Дай его подержать.
Андрейка посмотрел в раздутую косынку, кинул взгляд вослед шуршащей траве и вдруг остановил глаза на матери — да такие растерянные, что Саша рассмеялась.
— Ничего, сынок, еще поймаем!
«Господи, ну какой же он еще глупенький!» — подумала Саша с умилением. И тут она поймала себя на том, что хочется ей родить еще и девочку — беленькую пискушку…
В Мостках Саша прожила полную неделю. Андрейка не отходил от нее ни на шаг, и она чувствовала себя настолько ровно-счастливой, уверенной в себе женщиной, матерью, что, казалось, успокоилась совсем. Но как только снова села она в автобус, так с той же самой минуты в нее поселился бес нетерпения, он стал ее подгонять. «Скорей! Скорее, что ли! Плетемся, как на телеге!» — и смотрела в лысеющий затылок водителя сердито. А когда показались дымы и трубы ее города, она уже не могла усидеть в кресле, встала и прошла в лоб автобуса, к ветровому стеклу.
С автостанции направилась не к Таисе, а сразу в больницу. Издали увидела: возле главного входа, снизив на грудь голову, взад-вперед прохаживается ее Женя, муж… Чтобы с ним не встречаться, она свернула к боковой калитке.
В раздевалке передали Саше тяжелый букет кремовых, ее любимых роз и упаковку с подарками. Коробка дорогих конфет с угла на угол была перетянута шелковой лентой; бутылка шампанского завернута в тонкую бумагу, а шерстяной костюм сложен был аккуратно и овеян дорогими духами. В коробке лежала еще лаковая картонка с надписью: «Горячо любимой жене Александре в день рождения от мужа».
Не зная, куда деть подарок и что с ним делать, Саша стояла, перекладывала его с места на место, а думала все о своем: а вдруг Сторожев ее все-таки не любит?
В палате Сторожева не было. Саша заглянула в светолечебницу, где его лечили, потом поднялась в кабинет физической терапии. Нет его, пусто. Оказалось, что не играл он и в шахматы за шатким покосившимся столиком под тополями. Но у другого корпуса, на асфальтовом пятачке, три девочки играли в «классики», и Сторожев молча наблюдал, как они играют. Сердце ухнуло вниз и подскочило, замерло — как при взлете на качелях. Улыбаясь, Сторожев приблизился к ней и спросил, как ей съездилось и как поживает ее сын. Ответила Саша суховато, двумя словами, что съездилось ей хорошо и что сын, спасибо родным, отдыхает прекрасно. Потом Сторожев сказал — с горделивой ноткою, что по его настоянию выпишут его не через неделю, а завтра.
«Завтра? Уже?» — и с неожиданной для себя решимостью Саша подумала, что сегодня она его не отпустит, а будет с ним всюду, весь день, до конца.
«На кладбище? — переспросил он. — Кто тебя научил читать мои мысли?»
И с Саши словно бы сняли некий панцирь — так обрадовалась опа.
Пока шли знакомой улочкой в гору, она не переставала рассказывать о своей поездке в Мостки, о сыне и о всех своих думах. При этом Саша не переставала радоваться, потому что видела: Сторожев ловит каждое ее слово и рассматривает ее как бы вновь, — такое заметила она за ним со дня их знакомства впервые.
Брели уже глубиной кладбища, когда позади как бы спросонок громыхнул гром. И лишь теперь заметила Саша, что полнеба все еще сияет безоблачной ясностью, но от близкой за кладбищем горы низко, словно бы норовя упасть наземь, катилась растрепанная туча с лиловым подолом.
Укрылись за часовенкой, под выступом железной крыши, по которой уже бегло, торопливо колотились крупные капли.
Сторожев распахнул полы курточки, раскинул их в стороны на манер крыльев и без слов, одной улыбкою, пригласил Сашу в этот нагретый своим телом шатер.
Так, в обнимку, они стояли и смотрели на дождь. А дождь — прямой, отвесный — плотнел и плотнел, шумел все веселей, и вскоре к ногам пала прохлада, воздух сделался свежим, а под углом неуверенным баском подростка забормотал первый ручеек.
— Как хорошо! — сказал Сторожев. — Как хорошо жить. Жить, просто жить. Знаешь, первый раз за долгое время мне было неприютно без другого человека, без тебя, Саша.
Ее как будто бы осыпали жаром с головы до ног.
— Повтори! Повтори! Повтори, пожалуйста, что ты сказал!
— Да что ж тут повторять, тут и повторять нечего!
— А ты повтори, повтори! Не скупись.
Но Сторожев лишь улыбался да грел своим дыханием ее голову сквозь косынку, ее шею и плечи. А дождь все шумел, а ручеек все бормотал и бормотал, и в его выговоре узнавала Саша свое, только свое: «Мне было неприютно без тебя, Саша. Неприютно без тебя, Саша».
И даже потом, когда ливень схлынул, а ручеек примолк, и только с крыши, лебеду прошивая, падали крупные, как монеты, капли, Саше и в этих громких хлопках слышался голос Сторожева и его пугающие слова.
— Что будет? — переспросил Сторожев, и она в смятенье поняла, что самые потаенные свои мысли случайно сказала вслух. — Не знаю, ничего не знаю… Все запутано, все непросто… Я никак не отболею от первого брака. Третий год, а…
Таким — задумчивым — Сторожев и уехал назавтра из больницы. Прощаясь с Сашей, он смотрел на нее грустно, вздыхал, однако приедет ли, нет ли и как долго его ждать — ничего насчет этого не сказал.
А сама Саша не спросила. Постеснялась спросить.
На целую вечность растянулся первый без Сторожева день. Обманывая себя, Саша то и дело ходила мимо восьмой палаты, заглядывала в угол, где его койка, однако там уже был новый больной. Однажды подумалось, что Сторожев придет после работы. Но вот подкралась ночь, а его все не было и не было.
И еще один день истлел в ничто, а за ним и другой и третий; и целая неделя истратилась впустую.
Однажды Саша поняла, что здесь не дождаться ей Сторожева никогда, и, поняв это, она сразу же отказалась от ночной смены. Да вышло — на свою же беду. Теперь на нее обрушилась такая бездна ненужного времени, что не знала, куда от него и деться.
Замучили сны — короткие, рваные и такие страшные, что за ночь Саша пробуждалась по нескольку раз. Однажды приснилось: вот она гладит белье и вдруг слышит предупреждение, что на их город летит ракета с водородной бомбой. «Уже?» — только и успела подумать Саша. А бомба уже лопнула. Взрыва пока еще нет, в целом мире пока еще только свечение — огненное, беспощадно-яркое, оно ослепило глаза даже сквозь опущенные бамбуковые жалюзи. Спрятав за спину похолодевшие руки и отвернув в сторону лицо, Саша ждет взрыва. «Боже, я хоть успела узнать, что такое большая любовь, а многие этого теперь так и не узнают». И тут проснулась. Сердце ботало так, что никаких иных звуков. Свесив ноги с дивана, она сидела, вслушивалась в эти гулкие неритмичные удары и, как только что во сне, подумала все о том же: «Я полюбить успела, а многие не успели». Едва заснула, как то же самое: в чистом небе плывет самолет с чужими знаками на крыльях. Вот он долетел до центра города, и от него отделилась пузатая черная бомба, Саша отчетливо видит на ней белую раскоряченную букву «А». Бомба снижается молча. Лопнула — молча. Ослепительное свечение — молча. До боли вжимает Саша голову в плечи, и когда свечение погасло, видит, что она раздета до нитки и тело ее смугло. «Атомный загар», — рассеянно думает она и еще раз пробуждается.
А однажды приснился ей Женя, муж. Сильный, мускулистый и бесстыдно голый, он ласкал ее под душной простыней, и ласки его были томительны и ненасытны. Но всего удивительней, что телом был весь он, ее Женя, а ладони совсем не его — горячие ладони Сторожева…
И уже не во сне, а в яви, Женя словно бы почувствовал, что у Саши большие нелады нынче в жизни, и стал поджидать ее не только по утрам, но уже и вечерами. Она идет с работы, а он стоит под часами. И во взгляде его ожидание и неумело скрытая жалость. Не к себе жалость — к Саше.
