Серенькие, дотлевали сумерки, и Саша устроилась у окна, поближе к свету, ушивала в талии новое, всего два раза надетое платье. В кухне сипело масло: Таиса поджаривала на ужин свежего судака, купленного с рук у соседа-лодочника.
— За сто-ол!
— Ешь одна, мне что-то не хочется.
— Опять ей не хочется. Я те дам не хочется. Да тебя уже и так ветром шатает.
И в это время негромко, но настойчиво трижды стукнули в дверь. На ходу вытирая о гремучий передник руки, Таиса пошла открыть.
Гостем оказался Женя Владыкин. Он вошел и привалился плечом к косяку. Немой истосковавшийся взгляд его застыл на жене. Мельком взглянула Саша на мужа, но и этого было довольно, чтоб заметить: глаза его округлились, лицо осунулось и тронуто бледностью.
Таиса поспешила было оставить их с глазу на глаз, но:
— Можете не уходить, у меня тайны нет… Саш, я тоскую по тебе. Нет такой минуты, чтоб не думал я о тебе… Может, пойдем домой, а?
Саша молчала.
— Знаешь, давай оставим все нажитое и куда-нибудь уедем. По вербовке. Начнем все сызнова… Я думал, время даст обиду на тебя или зло. Нет зла, нет обиды, а есть тоска.
Молчание.
— Знаю: я нехороший, слабый волей человек, но ведь это нетрудно исправить… Тебе, верно, смешно это будет слышать, а я ведь в техникум поступаю. Для чего? Сам не знаю. Упрямство изнутри распирает. Два экзамена уже свалил.
— Ступай, Женя, домой, — сказала наконец Саша. Тон ее был ровным, без обиды, но в то же время не оставлял надежды.
— Саш, я…
— Ступай.
«Безумство! Какое, если приглядеться, безумство — человеческая жизнь, — поглядывая на Сашу, думала Таиса. — Должно быть, все мы ложимся спать и пробуждаемся с мыслью о журавле в небе и не хотим замечать синицы, которая так привычна в наших руках. Мы зачем-то тянемся к равнодушным и чуждым нам людям и не видим преданности близких. Как часто меж этими вот огнями колотится наша жизнь. А она куда проще, жизнь, чем мы ее придумываем».
— Да любишь ли ты своего Сторожева?
— Довольно об этом, не надо.
— Тебе, конечно, видней. Но ты подумай. Было о чем думать.
Сторожев между тем по-прежнему не давал о себе никаких знаков. А Женя все так же поджидал ее у ворот.
И Саша думала об этом постоянно, везде. И однажды, в предвечерний час, собрала она пожитки и сказала Таисе, что возвращается домой.
— Я слабый человек, всего лишь женщина… Жить в одиночку боюсь.
Таиса поздравила ее и сказала, что семья Владыкиных будет с этого дня самой прочной.
— Я тоже думаю так, — согласилась Саша. — Я много думала и поняла: в жизни часто надо поступать не «как хочется мне», а «как нужно». «Как нужно» — это крепче, надежнее. Если хочешь, это и честнее.
Женя обрадовался ее возвращению несказанно. Он всячески старался погасить свою радость, но она так и выплескивалась наружу — в улыбке, в голосе — во всем. Тут уж он ничего не мог поделать с собою. А однажды в его взгляде сквознуло даже что-то очень неприлично-ликующее: «Я говорил, что ты вернешься, говорил? Ну что?!»
Целый вечер молчали, и только перед самым сном теплым угольком занялся было у них разговор.
— Жень, а ты обрезался, похудел.
— И поседел, — добавил он. — Видишь? — и склонил к ней голову.
Саша глянула и смолкла: паутинки седины пробились не только на висках, но перепутались уже по всей его густой шевелюре. Женя откинулся головой к стене и остановил на Саше строгий взгляд.
— Саша… знаешь… еще один твой такой же номер, и я с собой покончу.
Сказано было ровно, ужасающе буднично, и Саша поверила. Ей сделалось очень неуютно, и она постаралась ответить ему так же убедительно и так же твердо:
— Все, Женя, все! Больше у тебя не будет повода переживать.
Через день, в выходной, Владыкины съездили в Мостки и привезли домой Андрейку.
Перед осколком зеркала Люся Трушина пушила прическу.
— В шестую палату эх и мировецкий больной поступил. Кудрявый, веселый! Я уже навела справки: двадцать четыре года, неженат, центральным нападающим в классе «А» играет.
— Эпилепсия или менингит? — спросила Таиса.
— Сотрясение мозга.
— Ну, если всего-навсего сотрясение, крути на бигуди.
В углу, на электрической плите, как всегда, кипятились шприцы, вода бормотала. Задумчиво глядя на пузыри, Саша помешивала шприцы длинной металлической спицей.
И тут в сестринскую заглянул один больной в сказал Саше, что ее ожидают у входа в корпус.
День был стеклянно-светлым, с колким ветерком, и Саша поверх халата накинула плащ.
«Кто это может быть? — поспешно шагая, думала она. — Наверное, Женя с Андрейкой зашли из детсада».
Открыла дверь — Сторожев. Он!
Кипенно-белая нейлоновая сорочка при черном галстуке и новенький, пошумливающий от ветра плащ казали его женихом в самое святое, свадебное утро.
— Здравствуй.
Сказал так просто, будто бы видел ее не далее как вчера. Улыбка его была радостна.
— Я из Жаксы-Гумара. Прямо с самолета — к тебе И перевел дух.
— Едем куда-нибудь. Все равно куда.
— Нет. Нет.
Он так удивился, будто б ему наобещали, а теперь вот отказывают.
— Ради бога нет! — и попятилась к двери.
И опять он очень удивился. И приблизился к ней вплотную.
— Нет-нет. Не-ет…
Он мягко, но и настойчиво сжал ее плечи. Пытаясь освободиться, Саша ощутила знакомый жар его ладоней а вместе с ним и такую знакомую слабость в теле.
— Нет, пожалуйста, нет, — взмолилась она еще раз а сама уже шла рядом с ним, и скользили, шуршали у нее под локтем оба плаща сразу.
Дверца легковой машины была уже приоткрытой и человек за рулем улыбался, и в приемнике тонко играли скрипки.
И уже опускаясь рядом со Сторожевым на сиденье Саша вскрикнула:
— А как же халат? Я забыла оставить халат.
Машина с места взяла скорость. Ветер ворвался внутрь ветер охватил лаковое тело машины, и в какой-то миг Саше показалось: сейчас автомобиль взлетит.
Одно только лето
