Вадим открыл кузницу.
Женька Рубакин, который следовал за ним неотступно, влетев в кузницу, первым делом начал рыться в ящиках, искать серьгу.
Цыган быстро разжег горн, бросил в пламя болванку, на подкову, но Вадим его остановил:
— Вот что, друг, сделай, пожалуйста, три… Да, три серьги.
— На какой трактор?
— Понадежней надо. На «ДТ-54».
С заказом цыган управился легко и споро. Гордый своим умением, он тылом ладони смахнул со лба пот и оскалил в улыбке белозубый рот.
— Умеешь, — похвалил его Вадим. — Как зовут?
— Михась.
— Хорошо сработал, Михась.
Первую же, еще горячую серьгу схватил Женька Рубакин и рванулся из кузницы как на пожар.
— Кадры у тебя, бригадир! — подивился цыган. — С такими только премии отхватывать.
— Слушай, Михась, а наш кузнец по совместительству еще и конюхом был. Ты как на это?
— Уволь, бригадир, скотина не по мне. Уж лучше я тут без молотобойца как-нибудь обходиться буду.
— Ладно, выкрутимся. Считай, что принят. Документы с собой?
— Только паспорт. Из Клевенки меня еще не отпустили. Справка нужна, что здесь принят. Без справки нас, цыган, еще не отпускают.
Вадим вырвал лист из карманного блокнота, черкнул директору записку.
— От конюшни идет подвода на центральную — поезжай, оформляйся. Когда приедешь?
— Завтра! Как штык!
Уходя, Михась поминутно оглядывался и белозубо сиял.
И верно, цыган заявился на другой день. Все его пожитки были рюкзак да черная, с ремешком для заплечной носки гитара. Поселили его у бабки Дуни Пронякиной.
Утром, на работу собравшись, у скотного двора кучились женщины. Здесь-то Вадим случайно и подслушал их разговор.
— А новый кузнец ничего из себя, чернобровый.
— Ох, девки, ребятишки от него будут видные. Ха-ха-ха.
— Пощекотать бы ему, копченому черту, усы. И опять дружный смех.
— Вы только собираетесь, а кой-кто уже отпраздновал с ним медовую зорьку: устроился-то цыган у старой бабки, а заночевал где помоложе, — пропела Пелагея Блажиова.
Все так и рты разинули — прямо немая сцена.
Про Пелагею говорят, что она ночей не спит, все караулит, кто что несет, кто к кому пошел и когда вернулся. И в этом, пожалуй, была некая правда: Пелагея смотрела на людей так, словно все тайны Зябловки были у нее в кармане. В чужие дела вмешиваться она не любит, но так уж само собой вышло, что она своими глазами видела, как на зорьке этот черный охальник пробирался от одной бабенки, всем нам давно и хорошо знакомой, а от кого, она, Пелагея, и на страшном суде этого не скажет, потому как господь бог любое рискованное дело велел держать в тайности.
Все слушали Пелагею с приоткрытыми ртами, только веснушчатая Шура, у которой веснушки уже сошли, отмывала в калужине сапог и не встревала в этот пустой разговор. Шура презирала сплетни.
Едва сошел снег, женщины перешли на основную свою работу — на большой совхозный огород по берегу реки. Он был приспособлен под орошение: подняли метровой высоты вал и прорезали в нем канаву для хода воды. Из года в год на огороде сажали помидоры, капусту и огурцы, и женщины знали свое дело получше иного агронома. Что до Вадима, то он и не собирался их наставлять, а приехал лишь поделить поле.
Резать поле на делянки — дело щекотливое. Много лет огород оставался на одном месте, женщины и во сне могли бы сказать, какой угол поливается лучше, где перепрел навоз и на каком клочке сосет из земли соки годами непобедимый осот. Кому доставался первый от канавы клин — считалось, что повезло: отсюда начинался ток воды, здесь и огурцов соберешь больше, здесь и капустные вилки по осени будут лопаться от собственного сока, а стало быть, лишний рубль в уборку и премия после уборки. У другого конца канавы родилось хуже: меньше доходило воды. А в самой середине огорода была плодородная падина.
Вот почему на дележ земли непременно приезжал кто-нибудь из руководителей — чтоб не допустить скандала.
Начиналось все хорошо и весело. Отмерив пять саженей, Вадим вбивал в землю колышек и привязывал к нему шпагатную веревочку. Помогала ему Шура. Она шла по другой стороне огорода, тоже отмеривала пять саженей и натягивала на себя веревочку от Вадима. Остальные женщины копали под веревочкой лунки — так означались межи.
Солнце взбиралось все круче, постепенно добавляло тепла, и Лидочка первой сбросила телогрейку. Она была в хорошеньком голубом платье, алая ленточка пунцовела у нее на груди. Румяная, легкая, Лидочка напоминала задиру-мальчишку: косынка сбилась на ухо, Лидочка чувствовала, что косынка сбилась, но не поправляла ее. Смех ее рассыпался там и тут. Посматривала она на Вадима озорно, бесовато.
Другие женщины тоже освободились от телогреек, и тут Вадим обнаружил, что многие из них оказались моложе и красивей, чем привык он их видеть. Под серой кургузой телогрейкой Шура, как оказалось, прятала гибкую, словно у ласки, фигурку. Даже на Пелагее Влажновой совсем ладно сидела ее кремовая блузка, да и юбка была подогнана в самый раз.
Когда поле размежевали — стали бросать жребий. Вадим написал номера делянок, свернул листки в трубочку и потряс их в пригоршне.
— А ну, Пелагея Федоровна, погадай-ка на счастье, глаза у тебя колдовские.
— Ну что ж…
Вадим поднял над головой бумажную трубочку:
— Кому?
Чуточку поколебавшись, Пелагея объявила:
— Шуре.
Шура расплылась в улыбке: ей досталась урожайная падина.
— И везет же тебе, девка, ну прям во всем везет… А я, дура, на уме для себя держала эту падину, — призналась Пелагея.
— Кому?
— Эту Марье Адамовой.
Марья развернула бумажку, сейчас же аккуратно ее свернула и опустила в карман. На ее лице невозможно было прочитать: рада она или не рада. Марья как ни в чем не бывало взяла лопату да и пошла.
— Куда же ты? — шумнула ей вдогонку Пелагея.
— Всех вас обскакала. Мне у ближней канавы досталось.
— Врешь ведь, — потерянно ахнула Пелагея.
— А проверьте! — Марья с небрежностью бросила наземь свою бумажку.
Пелагея сделала было шаг поднять ее, да раздумала.
— Кому?
Колебалась Пелагея не долго. Вспыхнула и с риском: была не была:
— Мне! А то все добро другим истранжирю. — Но, развернув бумажку, она плюнула, бросила, ее и притоптала ногой.
— Дальняя канава…
Подумала, постояла и крепко, по-мужски изругалась. Вышло это так искренне, что Вадим, ухватясь за бока, долго хохотал.
— Кому?
— Да ну вас к черту! Пусть вон Лидочка угадывает. Наворожила на свою задницу…
