после крупной пристани. Сейчас с небрежной медлительностью пройдется раз-другой террасной палубой, пообтирается на галерке, заглянет в четвертый класс и скоро, по-котовьи ухмыляясь, будет оповещать: «Есть, есть кадришки. Вон ту, в розовой блузке, не трожьте, она пойдет ко мне». И ведь никто не засмеется, знают — так оно и будет…
Я оттирал последнюю пластину, когда опять нагрянул Яшка. Вот бес! Может, он подглядывает? На этот раз боцман велел мне осушить румпельную.
Узенькой железной лесенкой я спустился вниз, приподнял пол, сбитый в деревянные щиты, называемые сланями. Под настилом хлюпала вода. Я отчерпывал ее, сливал в ведро, а сам то и дело поглядывал вверх. Там, загородив половину люка, присела Зина, светлые волосы сваливает набок ветер. Хороша! Вот только молчит да взгляд все тот же: застоялся в себе, слишком он суров для ее лет. Эта ее задумчивость озадачивает меня до крайности.
Вдруг она улыбнулась — первый раз при мне. Зина показывает, что я испачкал лицо. Спешу оттереться рукавом, да, видно, измазался еще больше, потому что Зина теперь смеется. Она что-то шумит мне, да разве ж расслышишь в таком содоме: подо мной, сотрясая судно, бьются винты; рядом скрипят рулевые рычаги; грохочет вода.
Бросаю совок и выбираюсь наверх.
— Дай-ка сюда… — Одной рукой она обхватила мою голову, в другой — носовой платок. Оттирает, старается…
И, не сводя глаз с нее, неожиданно такой близкой, я стиснул ее худенькие плечи и стал ее целовать.
— Дикий! — зашептала она, вырвавшись. — Оглянись-ка назад.
Я оглянулся. В широкое ресторанное окно три пожилые женщины смотрели на нас. Улыбки их были задумчивы, потерянны, печальны…
В кубрик ведет крутая, почти отвесная лестница, будь она проклята, эта лестница! По ней дьявольски неудобно таскать из холодильника ящики: чуть нагнулся — бутылки летят через голову, чуть выпрямился — ящик уперся в потолок. На этой лестнице однажды я так навернулся, что болел с неделю.
Но вот второй день я не замечаю этой крутизны. Вверху я неожиданно обнаружил деревянную планку, я берусь за эту планку и, качнувшись на ней, лечу лётом — как с турника.
А тороплюсь я, как ни странно, в свою каюту, к Зине. Не люблю ведь ее, нет, и все же лучше, когда тебя ждут. Сейчас стукну три раза казанком пальца и буду ждать, как она повернет ключ: раз и еще раз. Я шагну через порог, осторожно прикрою дверь и, вытянув руки, молча буду ждать Зину. И когда она, глядя на меня строго, тихо приблизится, я положу руки на ее худенькие плечи, притяну ее к себе, и мы будем стоять очень тихо. Уйдет вглубь толкотня поршней, пропадет бой винтов, отстанет плеск падающей и льющейся воды, и я отчетливо услышу, как тукает у нее сердце. Так мы простоим с минуту, а потом я наклонюсь к ее лицу, но она ловко выскользнет: «А ключ! Ты опять не закрылся…»
И однажды, когда вот так же забыл я про ключ, в каюте очутился Сергей Никитич, первый штурман. Загородив собою дверной проем, штурман выпуклыми глазами уставился на Зину, долго ее рассматривал и, рассмотревши, криво усмехнулся.
— Романцов, ты живешь капитально! Что за женщина?
Я молчал.
— Проводи ее отсюда.
— А у меня есть билет! — нашлась Зина. Но штурман глядел только на меня.
— После таких визитерок, — небрежный кивок в сторону Зины, — пропадали простыни…
— Вы завистник! — сказала Зина, голос ее упал до шепота.
Штурмана будто шилом кольнули. Катая желваки, он шагнул к Зине. Я думал, она сейчас закричит, но Зина бесстрашно смотрела прямо в глаза Сергею Никитичу.
— Это кому ж, по-твоему, я завидую? — спросил штурман.
— А вот ему, матросу.
«Что ты мелешь?» — чуть было не крикнул я. Но к моему удивлению, штурман тут успокоился. Он посмотрел на Зину долго, пристально и ушел.
— Вы разве знакомы? — спросил я Зину сейчас же.
— С чего ты взял? Просто у всех семейных неудачников есть что-то одинаковое. Он на чужих женщин зарится — ты что, не видишь?
— Неправда! — восстал я. — Видала нашу радистку Эвелину? Его жена. Вон какая красивая.
— Красивая — это еще ничего не значит!
И что же вы скажете? Зина все угадала! Однажды, в ночную вахту, я чуть было не столкнулся с Сергеем Никитичем. Держа полуботинки в руке, штурман наш, крадучись, выбирался из каюты первого класса через окно.
И только после этого я стал замечать, что наша красавица Эвелина всегда неспокойная, нервная. «Граждане пассажиры, наш теплоход подходит к пристани». А в голосе — нервность…
Чем ближе подходили мы к Зининой пристани, тем неспокойнее становилась моя спутница. Капризы сносил я молча. Стоило ли ссориться, если наверняка больше ее не увидишь?
Где бы мы ни остановились, она сейчас же звала куда-нибудь дальше. То «холодно» скажет, то: «Неужели не чувствуешь, какие сырые здесь запахи?» Наконец-то мы присели возле радиорубки, но Зина не успокоилась и здесь, она то и дело поглядывала вперед, где уже видна была крутая излучина реки.
За поворотом нежданно и вдруг открылись Соколки: два порядка изб по склону берега.
— Твоя родина, — сказал я.
— Моя, да, — и хоть бы одна теплая нотка, хоть бы намек на радость!
— Стоит… Вон он, — указала она и потянула меня к лестнице.
Мы прибежали в каюту. Она взяла свой чемоданчик, но тут же его бросила.
— Не могу! — И припала к моему плечу.
Теплоход уже чмокнулся о причальную стенку, дизеля притихли, и голос боцмана Яшки в коридоре был непривычно громок:
— Все наверх! — Забубнил ботинком в мою дверь. — Славка, железки выгружай надо!
— Подожди… Что же мне делать? — удержала меня Зина. — На причале стоит мой отец.
— Ну и что?
— Я не смогу подойти к нему… Не торопись же, выслушай. Пожалуйста!
Меня ждут, Яшка теперь из себя выходит, но и узнать хочется: отчего она так растревожилась.
— Третье лето кряду езжу сдавать в медицинский. Два раза недобирала по баллу. Из-за физики. А сейчас… Экзаменатор, молодой очкарик, намекнул посидеть с ним в кафе… Посидели… И вот, будь все проклято, я студентка, — и заревела в голос.
Я не знал, как утешать плачущих женщин. Я молчал.
Меня ждали, и я уже подошел к двери, взялся за ключ.
— Слав, ты возьми меня с собой дальше, а? До Перми, а там посмотрим.
Этого еще не хватало! Но тут Яшины шаги загромыхали снова, и я махнул на все рукой: оставайся!
Я выскочил наверх, где ребята уже таскали ящики с железяками, и тоже подставил спину…
Я старался увидеть ее отца. Его мысленный облик — краснощекий здоровяк, властный и беспощадный, затянутый в кожу. Обязательно в кожу почему-то… Но вот я увидел его, и это оказался бледный худой человек лет пятидесяти, в заношенном пиджаке, один рукав пуст… Человек оглядывал сходивших пассажиров, и в глазах его была тоска. Может, это не он, не отец? Но вот он подошел к женщине, и я услышал его вопрос: «Нюра, ты Зину мою не видела?»
Когда теплоход тронулся и я вернулся в каюту, Зина что-то искала в своем чемодане, а скорей всего, делала вид. Я сказал, что видел ее отца.
— Как он там? — спросила она в большом волнении.
— А ничего. Переживает, по-моему.
— А то нет! Он знаешь как меня любит! Это он привил мне любовь к врачам. Он, представляешь, два
