раза был ранен смертельно, а врачи его спасали. Мой папаша — человек!
В этот момент к нам постучались. Открываю дверь. Рашид. Увидев Зину, он сделал большие глаза:
— Осталась?
— Да вот осталась.
— Интере-сно! Славка так шибко понравился?
— Вот понравился!
— Интере-сно… И далеко ты с нами?
— Не с вами, а с ним. Далеко ли, близко ли, не твое дело.
— Ин-тере-сно, — тянул Рашид одно и то же слово, не отрывая взгляда от Зины. Наконец он повернулся ко мне и спросил, нет ли у меня сигарет.
Минут через пять Рашид постучался еще раз, отозвал меня и подал письмо. Я поблагодарил, но он, кажется, не услышал: он глядел на Зину и взгляд его был горяч. Эту обязанность почтальона он выполнял добровольно; уходя за корреспонденцией, он, по-моему, каждый раз надеялся получить письмо, да что-то я не замечал ни разу, чтоб ему были письма.
— Что пишут? — спросил он, не отрывая взгляда от Зины.
— Так, домашние новости. От мамы…
— А-а… Петьке Свистуну опять четыре, а Митьке — три письма.
— Это им всё девчата. Так, пустое, из баловства.
— Из баловства… — отозвался он и, насвистывая «Ты, моряк, красивый сам собою», удалился.
В Краснокамске, когда мы забивали трюм рулонами типографской бумаги, Рашид спросил, отводя глаза в сторону:
— Слушай, это я тебя познакомил с Зинкой?
— А что? — Не знаю уж отчего, но у меня озябла спина.
— Зачем же она корчит из себя недотрогу? Я-то ее знаю…
Тут нужны были какие-то особенные слова или, напротив, никаких слов тут не надо было, но я спросил:
— Рашид, дорогой, разве тебе других не хватает?
— Других мне больше не надо! — И смотрит мимо меня.
— Не трогай ее!
— Хошь сказать, любовь? — Он глядел мне в переносицу, и меня удивили его зрачки: они расплылись, и голубые его глаза сделались сейчас черными. — По-твоему, у всех взаправду, только не у меня? Но любовь на весы не положишь. Еще не известно, чья перетянет, понял?
Мы стояли возле рулона, Рашид подумал-подумал да так саданул его ногой, что отлетела подошва.
— Ты вот что… Ты знаешь что? — И тут я удивился до крайности: щеки у Рашида вспыхнули. — Ты не говори Зинке об этом разговоре. Ладно?
Меня подмывало бросить катать эти полутонные рулоны и сбегать в каюту узнать, что там и как, но я крепился. Едва кончилась работа, я, минуя душевую, заявился в каюту.
Зина, против ожидания, сидела не подавленной, а скорее даже веселой. И сразу же сказала, что у нее «в гостях» был Рашид.
— Не постучался, такой хитрый, а приподнял слань, и вот он, здравствуйте.
— Он обижал тебя?
— Не очень… Не сразу.
И сидит спокойная, усталая.
— Сперва он замуж меня уговаривал. К свадьбе, говорит, куплю тебе черную сумочку, золотое колечко, индийские туфли. А я — не хочу, мол, индийских, мне нравятся югославские. Он принял это взаправду и засиял. Югославские достать, говорит, пара пустяков!
Умолкла. Задумалась. Улыбнулась снова.
— Потом он поцелуй вымаливал. Он стоял передо мной на коленях и — веришь ли?! — плакал.
Рашид плакал? Что-то не то она говорит. Не то!
— А когда я отказалась, тут он сделался свирепым. Еле-еле отбилась. Часики, правда, отнял. Сдернул с руки силой, и все. Потом, говорит, отдам, когда провожать буду.
Часов не отдавал Рашид два дня, он даже выдумал, что уронил их в воду, когда бросал чалку. И Зина ему поверила. Но на обратном подходе к Соколкам я зашел взять у Рашида часы. Он только пришел из душевой, лежал на койке в плавках, и тут я впервые разглядел его во всей красе и мощи: по всему телу при малейшем движении так и взбугривались мускулы. О, сколько в этом теле таилось скуловоротной силы! Я показался себе мошкой.
— Ты за часами пришел? — спросил Рашид.
— За часами. Пора отдать, девчонка сходит на берег. Он глянул на меня скучающе, приподнял подушку, и там — я заметил — холодно сверкнула «лиса», большой складной нож. Я почувствовал жар, но с места не двинулся. Рашид задумался, глядя на меня исподлобья, и еще раз слазил в изголовье — подальше уже, в распоротый матрас.
— На же! — протянул он мне часы. — Берег, как не берег своих. — И легким рывком подкинул тело, перевернулся на живот, укрыл голову подушкой.
Вот и весь рассказ об этом рейсе. Все, как всегда: и авралы, и придирки боцмана, и даже девушка в гостях. Правда, в этот раз совсем неожиданно повел себя Рашид. Но тут подтвердилось правило о том, что нет правила без исключения. Все пройдет, все забудется, и забудется скоро.
Так мне казалось вначале. Проводив Зину, я и не подозревал, что случайному этому знакомству суждено будет продолжиться. Странным оказалось это продолжение.
А случилось это много позже, когда темные камские воды остались далеко позади, когда отстали мрачные в своей однотонности хвойные леса, и мы шли уже зеленоватой от ряски Волгой, раскидавшей свои берега в простор.
Чем ближе подходили мы к Астрахани, тем назойливее увивался возле меня Рашид. Зная, что мне будет письмо от Зины, он так часто заговаривал об этом письме, что невольно получалось: написано оно никак не для меня. Рашид уже не встречался с девушками, переменился он чем-то и снаружи, а вот что в нем переменилось — не мог я этого уловить. Вроде бы ходил он все в той же своей курточке, но прежний шик куда-то исчез.
Вот и Астрахань. Мы еще не успели как следует причалиться, а Рашид уже кинулся за почтой. Вернувшись, он подлетел ко мне:
— Вот! Я говорил? Читай.
Конверт был тощ. Казалось, нет в нем не только письма, но и записки.
— Ты его на свет, на свет, — подсказал Рашид. — Ну чего ты тянешь? Читай! Что пишет? Мне привет передает? Да-ай почитать.
— Жалко, что ли? Читай сколько хочешь. Пожалуйста.
Рашид просмотрел письмо бегло и, пе найдя для себя привета, пришел в уныние.
— Слушай, отчего тебя бабы любят? — Рывком за плечи Рашид развернул меня к себе лицом, и я во второй раз увидел, как изменились его зрачки. Они, как и в прошлый раз, когда мы бумагу в трюм закатывали, расплылись по всему радужному кругу. — Отчего, скажи? Всем другим, даже Петьке Свистуну, этому варнаку, приплюснутому, пишут, а мне — хоть бы строчку.
— Письма… Они еще ни о чем не говорят.
— Э-э-э! Ты не ври, парень! Меня на мякине не проведешь. Многие бабы, конечно, барахло, но не все! Не пойму: спать идут запросто, а ночь прошла, и они как от заразного — насовсем. С тобой, гляди-ко, пороги драит, а от меня шарахается. Отчего это, а? Может, какой-то нутряной вывих во мне?
— Ну-у, Рашид, это ты не туда!
— Ты говори мне правду, а темнить нечего! Кореш называется! Ну — ладно! — в глазах его сверкнула исступленность фаната, и он удалился решительно.
