В дверь постучали.
— Ты, Борис? — услышал лейтенант сквозь шум кранов басок министра.
— Сейчас! — весело крикнул, радуясь, что это не директриса.
— Открывай, я один, — сказал Василий Митрофанович.
Огромный, в пижаме, он втиснулся в комнату и сел на край ванны.
— Заматерел ты, Борька, — оглядел племянника.
Расслабленный от душа и умиротворенный, лейтенант не находил в родиче сходства с абрикосочником. Хоть пижамы были одного рисунка и качества, и даже лица в чем-то отдаленном были схожи, но сидел на краю ванны не боров, а дядька, кровь родная, Василий Сеничкин.
Сколько раз, еще даже до войны, при родном отце, пацаненком, мечтал Борька: а вдруг окажется, ну, хоть понарошку, что отец его не сухонький пьяница и гуляка машинист маневрового паровоза Кузьма Курчев, а непьющий и степенный инженер Василий Митрофанович, дядя Вася, что иногда приезжал в Серпухов рыбу ловить и брал с собой на рыбалку племянника. В эти редкие и блаженные часы у жидкого попыхивающего костерка, когда они сидели совсем тесно, накрывшись одной дядькиной курткой, Борьке казалось, что и дядька сам не прочь иметь его сыном. Потому что Алешка и отличник и мордой писаный красавчик, а все- таки не родной, не сеничкинский. Борька знал, что эти мысли — стыдные, нехорошие, но продолжал мечтать о том же и после дядькиных отъездов, потому что с такими мечтами засыпать было сладко. Только весной 42-го, когда в Серпухов пришла первая пенсия за погибшего (похоронка пришла к Лизавете в Москву), повзрослевший Борька бросил играть в эти дурацкие игры. Теперь он перед сном думал об убитом отце и злился на дядьку, что тот жив и хватает большие чины и ордена где-то не на самом фронте.
Даже в захолустном Серпухове при своем доме и огороде, жилось голодновато, и социальные контрасты сами собой постепенно оттеснили любовь к материнскому брату. Через год Алешка, счастливо избежав призыва, поступил в знаменитый, только что созданный международный институт, и зависть к поповне и ее детям, раздуваемая бабкой, потихоньку захватила и Бориса. Но та детская привязанность к Василию Митрофановичу, видимо, не вовсе ушла, а куда-то задвинулась, потому что нет-нет, а выходила наружу, и даже сейчас, в ванной, Курчеву было приятно глядеть на здорового рослого мужика, единственного своего родича.
Так и подмывало сейчас попросить лично передать письмо в Управление Совмина.
— Давно не виделись. На буднях выбираться не удается? Что поделаешь, служба… — кряхтя развел ручищами министр, как бы сгибаясь под тяжестью долга, но одновременно гордясь этой тяжестью. — У Елизаветы не был?
— Нет. Там все в порядке. Она сообщит.
— Не прозевай. Сразу в отпуск просись. Прописка — дело серьезное.
— Будет сделано, — кивнул племянник.
— Давно тебя не видел, — снова повторил министр. — Демобилизовываться не раздумал?
— Не знаю, — пожал плечами Курчев. Его не сердили вопросы. Он понимал, что зла дядька ему никак не желает.
— Подумал бы еще, — сказал министр. — Хитрая это наука, — кивнул в сторону кабинета, где сейчас Алешка с женой и любовницей читали втроем реферат. — У нас, брат, с тобой таких мозгов нету, — печально пробормотал, как бы отделяя себя и Бориса от жены и названного сына. — Алешка — талант. Ничего не скажешь… И образование к тому же… А получится ли у тебя, сам знаешь, неясно, — снова развел руками, и Курчев снова не обиделся.
— Непостоянство в их науке наметилось, — продолжал дядя Вася. — Трудно им теперь. Знай, да поворачивайся. За Алешку, прямо скажу, не очень беспокоюсь. Он, хоть и не стреляный, а всегда вывернется… А ты, Борька, попроще будешь, — улыбнулся министр и хлопнул лейтенанта по затылку, как когда-то еще в детстве на рыбалке. До войны это называлось «дать макарону». И Курчев снова не обиделся.
— Ты здесь, Васенька? — спросил грудной голос за дверью.
— Сейчас. — Министр поглядел на племянника: тот застегивал китель.
— Вы что, курите потихоньку? — улыбка у Ольги Витальевны была снисходительная, словно она понимала и почти готова была на этот раз простить мужчинам их слабость. — Ты почему не здороваешься, Боря?
— Извините, — покраснел Курчев.
Даже в халате и шелковом платке, прикрывающем бигуди, тетка выглядела, как на выпускных экзаменах.
— Что это у вас за банная идиллия? Четверть одиннадцатого, Васенька.
— Сейчас, — повторил министр и встал. Лицо у него было несколько раздосадованным, словно он что-то силился вспомнить. — Да, так ты не проворонь момент выписки, — снова хлопнул по шее племянника. Получилось ненатурально, поскольку дядя Вася хотел сказать совсем не то. Но, взглянув на жену, которая, высокая и величественная, в своем шелковом синем, длинном, до полу, халате ждала в дверях ванной, он четко и резко, словно у себя на работе, сказал, как припечатал.
— Пропишешься, денег дам на обстановку. — И нарочно для жены добавил: — Три тысячи с тетей Олей дадим. Так что рассчитывай, — и тут уж погладил племянника по мокрой негустой шевелюре.
19
И все-таки он чем-то напомнил заготовителя. И как раз в тот момент, когда вспомнил о деньгах. Не нужны были Курчеву эти три тысячи. То есть нужны были, но платить за них пришлось бы втрое больше, правда, не деньгами. Одних разговоров набралось бы на миллион. Сиротка!
Он глядел в зеркало. Лицо было совсем не сиротливым, но уж больно нескладным.
— Бывают же такие вывески! — вздохнул, вспомнив, что за стенкой незнакомая стройная аспирантка читает его насморочную чушь. «Кажется, красивая…» — попытался представить себе сидящую на диване гостью. Она была в сером домашней вязки свитере с высоким воротом и в длинной шерстяной юбке. Туфель он не запомнил. «Кажется, ботинки, отороченные мехом. А лицо? — спросил себя. — Лицо, кажется, овальное, продолговатое. Нос прямой, не длинный. А волосы? Каштановые, что ли?» Словесный портрет получался, прямо скажем, зыбковатым. Но сейчас, содрав с кожи пот и усталость и распрощавшись с запахами дежурки, офицерского домика и с духом заготовителя кураги, Курчев чувствовал, что аспирантка, несмотря на все старания невестки Марьяны и кудахтанья братца-доцента, ему нравится.
Если бы то же самое он мог сказать про лицо, которое смотрело на него из большого овального зеркала, укрепленного над белоснежным умывальником! Лицо точно было нехорошо. Словно его сработали наскоро — тяп-ляп, — и оно ничего не могло выразить, но очень хотело, и от этого скулы просто раздирались, как от немого крика. Такие лица, наверное, бывают у солдат, когда они раскатывают «ура» вблизи колючей проволоки. Но если солдаты остаются живы, лица их принимают обычные людские выражения. А его лицо так казалось Курчеву — все кричало и кричало бесконечным и безмолвным криком. Даже большой лысоватый лоб не прибавлял ни доброты, ни мудрости.
— Женись, дурак, на Вальке и Бога благодари, — сказала морда из зеркала. — И нечего заглядываться на чужих аспиранток. Это не для тебя.
— А я и не заглядываюсь, — ответил зеркалу, закрутил краны и вошел в кабинет.
Аспирантка сидела на том же месте и все еще читала рукопись, складывая рядом с открытой машинкой прочитанные страницы. Алексей и Марьяна, по-видимому, реферат прочли или просто не стали читать. Страницы второго экземпляра были рассыпаны по полу и креслу, а сами супруги о чем-то негромко, но нетерпеливо спорили возле полированного стола.
— С легким паром! Наконец-то… — вскрикнул Сеничкин голосом, выше обычного. — Выкупался, Спиноза? Ну, пойдем! — и он зло, совсем как днем начштаба Сазонов, схватил Бориса за плечо и втолкнул в темную, смежную с кабинетом гостиную.
— Да ты понимаешь, что ты делаешь? — щелкнул выключателем Алексей Васильевич. — Россия выстрадала марксизм, а ты чего несешь?.. Ты понимаешь? Нет? На Тайшет захотел? Да кто ты такой?
