для удобства разговора сел на свой топчан у окна, которое выходило на белое поле и бетонку. — Вы же сами, товарищ лейтенант, на картошку ходили.
— При чем это?
— При том, что за копку батя обещал добавки в котел. Колхоз пять кабанов дал за помощь. А где они?
— У тебя в пузе.
— В пузе у меня картошка, — спокойно растягивая слова, ответил дневальный. — А свинины в нем не больше, чем министр выписал, а повар не украл.
— Молодец валенок! — расхохотался Гришка. — Молодец. Яички петуха учат. И правильно. Учи. Он глупее тебя. Ты осенью — аля-улю… — а он тут темным помрет. А в аспирантуру сбежит, еще темней станет.
— Правда, товарищ лейтенант, вы вроде как не на земле живете, снисходительно сказал истопник. — Сами же, точно помню, за частями для «ЗИСа» сто пятьдесят первого по гаражам с Ишковым катались. Помните, в декабре, когда «ЗИС» разбило, а батя скрыл аварию.
— Ну и что? — спросил Курчев. Он считал, что про «ЗИС» никто, кроме него, шофера и Ращупкина, не знает.
— А «ЗИС» тыщ сто стоит.
— Вот валенок, — веселился Гришка. — У печки дрыхнет, а мозги подогревает! И правда, Борька, «ЗИС», пожалуй, косых сто потянет, или даже полтораста! Ну, пусть не весь. Пусть только кардан, радиатор, мотор…
— Мотор тоже не весь, — покраснел Курчев. — Ну чего пристал? Я в кабине сидел. Ишков обо всем договаривался.
— Понятно. Прикрывалом был. И помрешь прикрывалом. Чего тебе не скажешь — все сквозняк выдует. Историк, дерьма-силоса… Измы, клизмы в голове, а в жизни соображаешь, как в арбузных обрезках…
— Ладно. — Курчев уже смирился с присутствием дневального и даже не злился на Гришку. Ему просто было жаль Ращупкина. Ращупкин нравился лейтенанту, был с ним в не по-армейски коротких отношениях, обещал помочь демобилизоваться, и прошлогодняя поездка по гаражам, вернее по окрестным поселкам, где жили люди из гаражей, свидетельствовала об особенности их отношений. Другому бы Ращупкин не поверил, а Курчеву мог, потому что Курчев был человек интеллигентный, умел держать язык за зубами и, главное, понимал подполковника, который тоже рвался выбраться из этого полка (пусть в Академию Генштаба!).
— А чего «ладно»? ведь ездил, — не унимался Гришка. — Прикрывал покупку ворованного. К «ЗИСу» запчасти частникам не отпускают. Не «Москвичишко». Так? Да?
— Слушай, сыпь-ка отсюда, — пробурчал Курчев и голос у него был как у влюбленного, узнавшего, что девушка, которую он почитал как недотрогу и небесного ангела, отдается направо и налево.
«Дался, в конце концов, мне этот Журавль? — подумал лейтенант. — Что он, брат родной или друг любимый? Но ты тоже хорош! Ездил, курил в кабине не спрашивал. Или с той же картошкой и кабанами… Это ж надо уши развесить: добавка к рациону! Да за такую добавку распатронят Ращупкина как клеветника и врага Вооруженных Сил. Тоже мне — скажут — добавлятель! Что же, товарищ подполковник, норма в Советской Армии не жирна?! Да его за одну идею (а он перед строем в открытую!) на Колыму загонят. Или из армии вон. А что он без армия? Не инженер — нуль без колышка. Вот дурень. И как такое сказать не побоялся? Или тут полк закрытый, что хочешь трави — не донесут. А особист? Что ж, особист один на три полка. Может, они и особисту полкабана отрубили. Или он вегетарианец?» — Иди, Гришка, — сказал вслух. Сейчас начальство попрет.
— Батя в Москву уехал, — подал с топчана голос дневальный.
— Батя, батя. Заладил. Какой он тебе батя? Батей раньше попов звали, а как попы в атаманы пошли — батьками стали. Махно, например.
— Махно учитель был, — уточнил Новосельнов.
5
«Ну, чего злишься, — попробовал успокоить себя лейтенант. — Тоже мне, исследователь душ. Верно Гришка сказал: дерьма-сапога историк… Хрена ты в людях смыслишь!» — и он в сердцах захлопнул тетрадь.
— Где этот драный почтарь? Крутни еще раз, — кивнул дневальному.
— Да есть связь, — терпеливо зевнул Черенков.
— Связь есть, а Гордеева нету. Он, собака, может, в город и не ехал. Сейчас, может, у Соньки, ежовый корень… — с удовольствием выругался дневальный.
— Врешь…
— Пошлите кого-нибудь, пусть шуганет. Или хоть сам слетаю. Погляжу, как с перепугу в штаны не влезет.
— Чего разлегся, за печкой следи, — сказал Курчев. — Пусть побалуется, если охота. Только, чёрт собачий, сегодня среда. Если вечером не отвезу, то четверг пропал, в пятницу брат на кафедре не бывает, суббота вообще не день, а на той неделе у него, вроде, командировка в Питер. Смотришь — и моя аспирантура одним местом улыбнется.
— Ничего, примут. Ты по уму в самый раз, — зевнул Гришка.
— Вы бы своей машины не относили, товарищ лейтенант, точно бы до обеда управились. Вы это ловко, все равно, как женщина в конторе, где справки заверяют. Раз-раз постучит и готово, и два рубля с листка. Как родитель помер, мы с маманей в Челябе копию со смерти снимали. Так она, как вы всё равно, — раз-раз — и вся любовь. Два рубля с листка…
— Ходят тут всякие. Наработаешь с ними, — пробурчал лейтенант. Особняк уже интересовался, что у Курчева за машинка. Марки какой и для чего вообще… — лейтенант поглядел в глаза истопнику: не ты ли, мол, проговорился? Но истопник глядел не моргая. То ли глуп был, то ли чересчур хитер, но на морде смущения не отражалось.
— Думают, все дело отстукать, — снова проворчал Курчев, поворачиваясь к Гришке. — У ихнего брата грамотный, кто очки носит, а кто с пишмашинкой тот полный академик. Всё для показухи, а смысла не надо…
— А может и не надо, — хмыкнул Гришка. — Ваша наука — пиши и все. Пена без пива. Передери откуда-нибудь конец и вези кузену. Примут, не волнуйся. Там у вас все друг у друга воруют. Важно, чтоб лишь не слово в слово. А на бумаге язык у тебя подвешен.
Новосельнов давно знал, что двоюродный брат лейтенанта, молодой, полтора года назад защитившийся и уже успевший получить доцента философ Алексей Сеничкин проталкивает родича в аспирантуру на соседнюю историческую кафедру. Правда, дело упиралось в образование лейтенанта: оно было жиденькое — даже не университет, а педагогический истфак, оконченный, к тому же, четыре года назад и с кучей троек.
— Надо было тебе в училище в партию подать. Точно бы теперь прошел. За руку водить вас, желторотых, — неожиданно повернул разговор Гришка.
— Вы комсомолец, товарищ лейтенант? — спросил дневальный.
— Два месяца осталось. В апреле — всё. Отыгрался.
— Ну и дурак, — сказал Гришка. — Подавай сейчас.
— Поздно. Тогда уж точно не отпустят.
— Теперь, товарищ лейтенант, до двадцати восьми держат. Замполит говорил, — снова подал голос дневальный.
— Знаю, — кивнул Курчев. Разговор был ему неприятен. Он и наедине с собой не любил касаться этой темы. Мысли о необходимом вступлении в партию отравляли всю сладость будущей аспирантуры. Он хитрил, отдаляя решение, надеясь, а вдруг и без этого примут, скажем, сочтут реферат уникальным, просто
