— Сорок, — усмехнулась Марьяна, открывая пикового короля с дамой. Зря надеялся.
— А я и не надеялся.
— Тогда и начинать нечего.
— Я про карты, — покраснел Алексей Васильевич.
— А я про всё…
Кон был доигран и Марьяна записала за мужем два рубля с мелочью.
«Если бы у нее квартира была, — размышлял доцент, сдавая на вторую игру, — тогда все просто. Берешь чемодан и уходишь. Или она к себе возвращается. А так — слишком по-кулацки. Ей ведь приткнуться некуда. У Шустовой — это не жизнь. Та в нервотрепке. И вообще, сколько можно жить у подруги. А мать даже на эшафоте не разменяет квартиры. И, кажется, казенную менять нельзя. Конечно, это красиво — взять чемодан и уйти. Правда, если это твой чемодан, а не Борькин. Хорошо еще, — усмехнулся, — Проська заметила».
— Чему смеетесь, Алексей Васильевич? — спросила жена. — Пусть квартирные дела вас не заботят. Я у Борьки поживу.
— Его демобилизуют.
— Улита едет…
«Рентгеновая женщина, — подумал доцент, даже не удивляясь. — Впрочем, это у нее профессиональное. Но деться ей действительно некуда. С мамаши еще станет выписать ее из лицевого счета. Впрочем, нет. Мать не глупа. Марьяшка в бутылку полезть может. В конце концов, чего уж такого страшного? Все разводятся и мы разведемся. Детей нет и кому какое дело? Жалко, конечно, что рушится семья. Но, с другой стороны, какая семья? Гражданский брак. Загс. С Ингой мы повенчаемся».
— Восемьдесят, — сказала жена, открывая четыре бородатых карты.
— Везет, — усмехнулся доцент. — Впрочем, у тебя их больше было.
— Все мои. И твоя тоже здесь, — показала на пухленькую бубновую даму, нисколько не похожую на Ингу.
— Она — червовая.
— Ах, да. Я забыла. Моя сводная сестра.
— Могла бы не напоминать…
— Ох, простите, Алексей Васильевич. Простите. Вечно я вам наступаю на святые мозоли. Но, к сожалению, мы с Ингой Антоновной сестры. Не сводные, не единоутробные, а однофалли…
— Хорошо, хорошо. Если тебе так угодно. Никто у тебя не отнимает твоего остроумия. Только уж очень попахивает отделением милиции.
— Ну и что? Я из отделения милиции. Ты нашел меня в отделении.
— Ты меня нашла.
— Хорошо, хорошо. Мы нашли друг друга. Твоя милиция тебя подстерегла. Чего ты еще хочешь? Я милицейская шлюха, а ты розовый философ, доцент, влюбленный в мисс Седли? Так? Ничего у тебя не выйдет, Лешенька. Борька на ней женится. Она для Борьки.
— Ради Бога…
— Какое благородство! Господи, какое благородство! Родон Кроули, джентльмен от мальтузианства… Простите, от антимальтузианства! Или нет, я уже заговариваюсь. Новоиспеченный славянофил Алексей Сретенский уходит от порочной жены! Голубица, гряди! Во втором браке надевают фату?
«Чёрт ее знает, что такое, — снова усмехнулся доцент. — Вот рентгеноскопия!»
— Еще три сорок припиши. Может быть, я передумаю и сниму себе комнату. Три сорок и два двадцать — пять шестьдесят. Мало. Даже на день не снимешь. Плохо проигрываешь, Алешенька, — сказала, тасуя карты.
— Квартира — это твой козырь, — помрачнел доцент. — Но каждый раз козырять — неблагородно.
— Простите и не казнитесь. Я поселюсь здесь.
— Женька будет счастлива, — кивнул муж в сторону соседней комнаты, куда они вытеснили Марьянину сестру. — Я бы мог тебе помочь подыскать…
— Отступное? Родон Кроули предлагает Ребекке отступного. Извините, ваше преосвященство, дворяне взяток не берут.
— Ты? Ты дворянка? Господи, уморила!
— А ты думал? Станцию Фирсановку слышал?
— Родовое поместье?
— Бог его знает. Может, родовое, а может, на барщине там вкалывали. Надо отца спросить. Я как-то не интересовалась.
— Вот всегда у нас так, — вздохнул доцент, радуясь возможности перейти от препирательств к какому-то общему разговору. — Родства не помним. На предков плюем. Ты смеешься, а может, у тебя действительно благородная фамилия?!
— А чего в ней благородного? Я за пятнадцать рублей ее сменила. И плевать тебе на мою благородную фамилию и на свою — тоже.
— Я еще ее верну.
— Ох, испугал! Мамочку пугай, а я пуганая.
— Ничего ты не понимаешь. Думаешь, донкихотство какое-нибудь? Ничего подобного! Я не Дон- Кихот.
— О, конечно. Тут я с вами целиком и полностью. «В наш век, когда все дороги ведут…»
— Заткнись!
— Ого…!
— Ну, прости. С тобой говорить невозможно. Да, вчера было «в наш век», а завтра, вернее, послезавтра или после-послезавтра уже не будет «в наш век». Другой будет век. Ты же умная баба.
— Благодарю.
— Не за что. Ты — умная, Марьянка, и должна понять: ничего не стоит, все движется.
— Диалектика.
— Хотя бы, — поморщился доцент. — Эксперимент не получился. Отец родной уже чувствовал и, когда приперло, вспомнил и Ивана Грозного, и Донского, и синод открыл…
— Понимаю…
— Ну, вот. Чего ж ерепенишься? Государство есть государство, и без этих, ну, в общем, — балок… (он хотел сказать по Бороздыке — крепей, — но забыл это слово) не обойдется. Если балка — дрянь, то менять надо, а то все поплывет.
— И что же — благородные фамилии нужны?
— И они тоже. Якобинского дворянства не получилось.
— Ой ли?
— Да, не получилось. В 37-м перемололи, да и вообще Победоносиковы скапутились.
— Смелый ты стал.
— Это с тобой…
— А вдруг донесу? Лучше Инге своей вещай, а я слышать этого не слыхала и вообще ни к чему мне. Играть еще будем?
— Давай, — нахмурился доцент.
— Ты пойми, — сказал спустя две партии, в которых ему везло и он отыграл половину проигранных денег. — Идеи — это материальная сила. Идеи те же опоры и одновременно рельсы, направляющие, трамплины, если хочешь… Нельзя все сводить к снижению цен.
— Давно, кстати, не было.
— Налог с крестьян снизили. Зато теперь народ накормим.
— Ой ли?
— Не кривляйся. Еда еще не все. Мы — люди, а людям нужен Град!
— Припаси это для Инги. Я тупая. Какой там Град, если на головах друг у друга живем, трех метров квадратных на человека не набирается!..
— Китеж-Град. Библию читать надо.
