— В библии Китежа нет. Если уж слушаешь Бороздыку, так хоть запоминай, откуда что. И вообще припаси все это для аспирантки. Меня охмурять нечего. Сам из долгополых. И Инга твоя такая.
— Она настоящая.
— Как же! Родственник бомбу в царя кидал?
— Ну?
— Тихвинский был мещанин. Дворянством там и не пахло.
— Все равно. В истории он есть. Помнят.
— И чего помнить? Кучера убил и своих всех заложил.
— Брось…
— Заложил. Сразу раскололся и всех как есть назвал. Почитай, если не веришь.
— Мне неинтересно. И вообще дочь за отца…
— Ну, это уж, конечно. Особенно за двоюродного дедушку. Только нечего хвастаться: История! Остался! Или Освободителя жалеешь?
Сеничкин, который еще не обсуждал с Бороздыкой деятельности Александра II, благоразумно промолчал. «Конечно, я темноват, — думал он. — Не темноват, а точнее, кое-что пропустил. Всего объять невозможно. Игорь Александрович — болтун, но в начитанности ему не откажешь. А все-таки сути он не ухватывает. Не политик. Всякая мораль должна опираться на политику. Вопрос о власти выше вопросов морали. Морально все, что тебе на пользу. Но с мамашей я зря ссорился. Не поймет и еще отцу расскажет. Нет, пожалуй, не расскажет… И все-таки не надо было ее расстраивать. Пристала: «Помирись с Марьяной, помирись. Представляешь, как расстроится Василий Митрофанович». Чёрт, всюду Василий Митрофанович!..»
— не удержался он и, подражая материнскому голосу, выпалил вслух.
— Бесчувственный ты, — сказала жена. — Кричишь о первородстве, а родную мать ни в грош не ставишь. Тебе ее ругать не за что.
— Как сказать…
— Не за что. Женщина, которая ради сына пошла на мезальянс, — уже Жанна д'Арк.
— Не кривляйся.
— А что, «гробик ребенку и ужин отцу», — пропела и показала мужу язык. — Жалко мне тебя, Лешка. Только не изображай смертельно обиженного. И с аспиранткой ты наплачешься и с Игиными идеями насидишься. Да, да и не спорь. Все кончится большими сухарями и адвокатами!..
— Много ты понимаешь!
— Сколько надо. Я же не говорю, что всего этого, о чем поет Бороздыка, не будет. Может, и будет. Может, произведут капремонт, заменят балки и перекрасят фасад. Только малярам и архитекторам никогда не светит. Вспомни Барму и Постника.
— Не каркай!..
— А ты не высовывайся. Кто опережает свое время, тот не доживает до следующего…
— Тебе бы лекции читать!..
— А что — буду! И статьи писать буду, и монографии! Все у меня, Лешенька, будет, а у тебя небо в клеточку, как говорят у нас в милиции! Эх ты, товарищ прокурора! Десять лет науку долдонишь, а ни черта не понял. Музыку заказывает тот, кто платит, а танцует меня тот, кто меня ужинает.
— Сейчас уже не то.
— Что не то? То самое. И сколько ни дуйся, приемного отца не переплюнешь. Ты у него плясать будешь, а не он у тебя.
— Отца академик съест.
— В данном случае, возможно. Но этому… — Марьяна назвала Героя… тоже не пофартит. И он — плясун и лабух. В общем не советую:
— пропела, переделав на свой лад скабрезную частушку.
Они еще долго спорили, пока Марьянины родители не вернулись с завода и Сеничкиных не позвали к обеду. У Фирсановых доценту всегда бывало не по себе, а теперь из-за неладов с женой он вовсе был не в своей тарелке и поэтому много пил и острил, большей частью не к месту. И, чего с ним никогда не случалось, рассказал при теще и свояченице пару сомнительных анекдотов.
— Разошелся, — усмехалась Марьяна, отчасти радуясь, что заботы о пьяном муже уведут ее от разговора с матерью, ошеломленной внезапным приездом дочери и зятя.
«Нет, я здесь не нужна, да и Женька психовать будет. Поздно ты очухалась, подруга», — сказала себе.
Ей стало грустно и зябко, и хотя Лешка, даже подвыпивши, не был ей неприятен, но его нежные и деликатные пассы не смогли побороть ее одиночества и тоски.
Утром они проснулись поздно, слонялись по пустой квартире, сходили в поселковый кинотеатр, где шел трофейный фильм из собрания Геринга, и потом разгуливали по платформе, с нетерпением ожидая Бороздыку, словно он был веселым и любимым родственником.
9
— Ты что, не радуешься? — спросила Валентина, снимая синее суконное пальто с цигейковым воротником. То ли от неожиданности ее визита, то ли надеясь, что визит не слишком продлится, Курчев не помог ей раздеться и не предложил сесть. Теперь, когда она стояла перед ним в зеленой вязаной кофте, в черной юбке и красных ботинках с желтыми облезлыми каблуками, по его лицу проползла невеселая ухмылка, и девушка, не поняв ее, на всякий случай сказала:
— Воспитанный, называется! Разве так гостей встречают?
— Садись, — сказал лейтенант и сам скинул шинель. — Ремонт, видишь. Не до гостеприимства.
— Незваный гость хуже татарина? Да? — робко усмехнулась девушка, которая тоже не знала, как себя держать. Вся ее храбрость ушла на то, чтобы явиться по этому, с трудом выманенному у «летчика» Залетаева адресу. Но теперь, сидя в оклеенной газетами комнате, она, хоть и пыжилась и напускала на себя разбитной вид, все-таки отчаянно трусила.
— При чем тут татары? Я и сам, может быть, татарин, — улыбнулся Курчев. Несмотря на пестроту одежды, девушка ему нравилась. Он боялся ее и себя и надеялся как-нибудь, не оскорбив, побыстрей спровадить. Степанида сегодня отгуливала ночное дежурство и могла явиться с минуты на минуту.
— Иди врать. Какой ты татарин?! Не похож.
— А фамилия? А плешь видишь?
— Фамилия не татарская, а от курчёнка. А потом они не плешивые. У них борода плохо растет, а волосы густые. У тебя плешь от старости.
— Спасибо.
— Точно. Ты вон какой — слепой, лысый и толстый. Китель расставлять надо.
— Угу. Чего еще?
— А ничего… Плохая у тебя комната. Обстановка — людям показать совестно. Москвич, называется.
