— Это зачем понадобилось?
— Судьбу пытал. Всё думаю: судьба надо мной или я сам по себе?
— Так, — сказал Макар. На его тёмных пальцах охвативших колени, напряглась и побелела кожа. — Так. Значит, в Волгу головой — и чему быть?.. Не силён, мужик, прямо скажу!
— Не утоп же я!
— Вижу, что не утоп. Потонешь — учить поздно. Знать пора, друг-товарищ: судьбу не пытают, судьбу вытруживают!
Он встал, сдёрнул с сиденья брезентовую куртку, бросил под бункер, в тень.
— Садись! — приказал он.
Они сели рядом, почти касаясь друг друга.
Макар охватил свои плечи, его сильные пальцы как будто ощупывали мускулы под выгоревшей добела гимнастёркой.
— Судьба, Витя, — не случай, — сказал он серьёзно. — Это как человек уладит свою жизнь.
— Сам уладит?
— Ясно дело, сам. Каков человек, такая и судьба.
— Значит, если человек плохой, и судьба плохая?
— Значит, так…
— А если человек хороший, а судьба у него плохая?
— Значит, человек — тряпка!
Они замолчали, как будто недовольные друг другом.
С поля, где бабы вязали снопы, дошла песня. Песня, словно ветром, обдувала тихое, усталое от жары поле с поблёскивающими ворохами соломы на стерне. Жаром исходящая земля не давала голосу воли, голос звучал вдали глухо, но в знакомой песне Витька угадывал слова.
Макар, как только песня дошла до комбайна, встал. Он напряжённо слушал далёкий голос, как будто боялся, что песня затихнет, но песня окрепла голосами и придвинулась.
Макар быстро одёрнул и оправил под солдатским ремнём гимнастёрку. Витьке даже показалось, что прямой короткий нос Макара побелел, когда из-за комбайна вышли бабы и девчата с граблями и серпами на плечах. Они охватили Макара и Витьку полукругом, перебивая друг друга, зашумели:
— Смотри-ка, у наших мужичков и мотор молчит, и сами помалкивают!..
— Работают — как отдыхают, отдыхают — как работают!..
— Что, Макарушка, стоишь? Или в сердце перебои начались?
— А Витька уж не за доктора ли?
Насмешки сыпались на Макара гуще, чем зёрна в бункер. Макар молчал. Он стоял, крепко расставив ноги, сбычив шею, как будто сам себя поставил на бабий расстрел. На тёмное лицо упали волосы, спутались на лбу, но губы кому-то улыбались.
Среди девчат Витька увидел Васёнку. Она стояла, склонив к плечу голову, и смотрела на Макара, как будто радовалась, что все вокруг шумят и смеются и она может вот так, на людях и незаметно, смотреть на Макара.
Витька видел, что Макар тоже смотрит на Васёнку, что его вовсе не трогают насмешки, которые летят в него, как пули. Но вот кто-то из женщин с отчаянным задором крикнул:
— Бабы! Закройте от него Васёнку: он её глазами съест!..
Бабий смех охнул, как залп. Макар вздрогнул, и все увидели, что слова попали в цель.
Васёнка вспыхнула, сорвала с шеи платок, уткнулась в него лицом.
Бабы и девчата, хохоча, пошли к селу. Голоса затихли, Витька робко поднял глаза на Макара. Какое- то время они пытливо смотрели друг на друга, потом оба враз улыбнулись.
— Вот так, друг-товарищ, — тихо сказал Макар.
ЛЕСНИК
Первым Алёшку навестил лесник Красношеин.
— Где тут ваш охотник?! — сказал он громко и радостно, скидывая с плеча ружьё. Снял с головы фуражку, дважды поклонился Елене Васильевне. — Разрешите самолично! — Засунув фуражку под мышку, он двумя руками осторожно пожал пахнущую тонкими городскими запахами руку.
Алёша с книгой в руке выскочил в кухню.
— Собирайся! — грубовато сказал Красношеин. — Лес покажу.
Елена Васильевна всегда терялась, когда в доме появлялся гость, она терялась даже тогда, когда знакомый водовоз, толкнув дверь, объявлял: «Вода приехала!» Она и сейчас, с веником в руке, растерянно стояла перед молодым лесником. И хотя в доме уже было прибрано, и кухня была в порядке, и чистые кастрюли и вымытые тарелки блестели на плите, Елена Васильевна всё равно быстро и обеспокоенно всё оглядела, извинилась:
— Вы уж не обращайте внимания, никак не успеваю! Как за уборку, так гость!
Лесник деликатно кашлянул, понимающе промолчал.
— Поели бы на дорожку! — предложила Елена Васильевна, когда Алёшка выбежал в кухню уже в сапогах и с ружьём.
— Благодарствуем! — с достоинством отказался лесник, — мы что-ничто и в лесу сообразим. У нас в лесу, как в дому, — не пусто. Верно я говорю? — он подмигнул Алёшке.
Действительно, в лесу Красношеин был как дома: рассказывал, показывал, будто товары перед Алёшкой раскидывал.
— Здесь рябцов много, — говорил он, кивая на поблёскивающий бочагами внизу, в еловом урочище, ручей. — А вон там, на бугре, в осиннике, зайцы прижились… Под этими вот липками груздей наломаешь. Под стаканчик его, солёненького, — пирогов не надо! В листопад отца сюда приведёшь. Скажешь, место я показал… Батька-то балуется? — Красношеин пальцем щёлкнул себя по шее.
— Нет, не пьёт.
— Больной, что ли?
— Да нет… Глупость, говорит, всё это. Преступная трата здоровья, времени.
— Н-да… Заучил! — Лесник хитровато смотрел на Алёшку, в непонятной радости потирал свою крепкую шею. — Соломоны!.. А что, Алексей, говорят, батька твой в Москве большим человеком был?
— Что-то не замечал! — Алёшка улыбался, его забавляла тяжеловатая хитрость лесника.
— А сюда по своей воле прибыли?
— Разумеется!
— Убей — не пойму, что за интерес у твоего батьки до наших горушек!
— Здесь же Волга! Места для отца родные. Дед тут похоронен.
— Вот оно что! — удивился лесник, на это раз, кажется, искренне. — А матушка у вас, скажу я тебе, человек! Не обращайте, говорит, внимания на беспорядок. Это мне-то?! Видна столица!..
На старой вырубке лесник остановился.
— Во, здесь — черныши, — сказал он. — Стадион их тут. Играются. Вишь, гладь какая? Ни пня, ни валежины. И зелень будто стрижена… Та вон берёза и эти вот ёлки — трибуны… С них тетёрки наблюдают, как петухи друг друга щиплют! Заводят петухов, как бабы нашего брата!
