— будто не срок!.. Что зарделась? Ай не невеста! Ты, Васёнушко, как спелый огурчик на грядке! Всё думаю: чтой-то наши парни зевают. Не иначе, чужак увезёт…
Притихшая было Капитолина шумно выдвинулась из-за печи.
— А я что? Давно долблю… И жених рядом!..
Светлое лицо Васёнки притемнилось, губы задрожали.
Грибаниха это заметила.
— Полно, Капитолина, — сказала она спокойно, — не каждый сосед в женихи годится. Погоди, Васёнушко, приедет сызнова тот хороший человек, ужо вместе тебя сосватаем. Такого ли парня найдём, умного да приветного!.. Самого бы Арсенюшку на тебе оженила! Да женатый он. Не женатый был, всё одно, — годики его не жениховские…
— Ой, баба Дуня! Горазды вы в стыд вгонять… — Васёнка закрылась руками.
— Стыд не стыд, а время, Васёнушко! — Грибаниха улыбалась краями морщинистых губ, тылом ладони любовно разглаживала у себя на коленях Васёнкино шитьё. Зойка подлезла к ней под руку, заблестела чёрными глазами.
— А ты что, курносая? Тебе-то на женихов рано заглядывать! — Она прижала Зойку к себе, покачала, как понянчила.
На крыльце заскрипели доски. Кто-то гулко топнул.
Дверь в сенях стукнула о рубленую стену. Гость, видать, был не из робких.
— Васёнкин жених! — шепнула Зойка. Она высунулась из-под руки бабы Дуни, горящими глазами уставилась на дверь.
Через порог широко шагнул лесник Красношеин. Его ядрёное, нахлёстанное ветром лицо багровело, на щеках, коротких бровях и по краям козырька фуражки блестели капли дождя.
— Хозяйкам и хозяину предпраздничный привет! — крикнул Красношеин и на весь дом хохотнул, уверен был, что пошутил удачно.
Он снял фуражку, отряхнул, стащил через голову тесноватый ремешок командирской планшетки, расстегнул и скинул себе на руку шинель. Всё он делал медлительно, как будто показывал каждую свою вещь, и при этом поглядывал то на Капитолину, то на батю, то на Грибаниху, то на Васёнку и каждому улыбался. Развесив свою амуницию на стене, он на косой пробор уложил запотевшие под фуражкой волосы, подул на расчёску, опустил её в нагрудный карман тёмно-синей форменной гимнастёрки, застегнул на кармане пуговичку, сел на лавку, вытянул ноги в кирзовых мокрых сапогах, скрестил на груди руки.
— Лес отпускал! — сообщил сразу всем. — Для школы. День среди сосен туркался, на таком-то ветру! Мужичонки недогадливы попались. «Погреться, говорю, пора». А они: «Сей же час, милчеловек, костерок запалим…» Слышь, Гаврила Федотович, костерок запалим! У меня, можно сказать, мозг костей холодом прихватило. А они — костерок!..
Васёнка видела, как батя мигнул Капитолине. Капка и без того не стояла на месте, а как поймала батин знак, вмиг исчезла за печью. Слышно было, как выхватила с горки миску, в торопливости рассыпала ложки, откинула тяжёлую крышку подпола.
Батя сгрёб железки в ящик, освободил стол. Он, как многие на селе, заискивал перед молодым лесником, хотя свою от него зависимость скрывал ворчливым шутейством.
В хозяйстве, где корова, бычок, овцы, не на каждый год вдоволь накашивали сена. На долгую зиму нужен запас хороших дров, жерди на огород, новый стояк на дворину, дрань на крышу — всё из леса. Да что говорить, даже уголь для колхозной кузни жгли из берёз, что отпускал лесник! И не один Гаврила Федотович, каждый мужик понимал, какая доля в постоянной хозяйственной нужде покрывается добрым расположением лесника.
Васёнка знала нужды дома, всё понимала и не осуждала батю ни за поклоны, ни за богатые угощенья. Она даже с покорностью сносила сватовство Леонида Ивановича, пока шутливое, но с каждым гостеваньем всё более назойливое. Она не хотела худого своему дому и терпеливо ожидала, что лесник поиграет в женихи и отступится.
Привычная суета, которая с приходом Красношеина началась в доме, душевно её не затронула. Васёнка наперёд знала, что Капка выставит сейчас на стол четвёртную бутыль, соленья, холодное мясо и даже мёд — всё, чем каждый раз она щедро потчевала лесника и накрепко прятала от Зойки с Витькой. Сама Васёнка, и Зойка, и Витька с этим смирились и старались на замечать всегда обидной для них суеты с угощеньем. Но сегодня в доме у них была добрая её сердцу Авдотья Ильинична, и Васёнка страшилась, как бы косые взгляды бати и Капки, накрывающей на стол, не обидели бабу Дуню, не заставили её уйти. И когда батя сгрёб со стола свои железки и, задержав на столе ладонь, строго глянул из-под нависших рыжеватых бровей и коротко бросил: «Васёнка, самовар!», она, привычно вскочив, обернулась к всё понимающей Авдотье Ильиничне и громко, с вызовом, сказала:
— И не думайте уходить, баба Дуня! С нами отужинаете.
И тут же, как будто испугавшись, дерзких своих слов, жалко улыбнулась, попросила:
— Не уходите, баба Дуня! Побудьте…
От печи уже шумела Капитолина.
— Зойка! На погреб за капустой… А ты, книжник, — нацелилась она взглядом на Витьку, — быстро за водой!
Ужинали невесело. Батя с лесником выпили по кружке Капкиного припаса, глотнула, морщась, сама Капитолина, пригубила стопку баба Дуня. Васёнка не притронулась. Она, опершись локтями на стол, уложила подбородок на ладони и с чувством затаённой враждебности наблюдала, как лесник, не спеша, руками разрывая куски, ел мясо.
Вытерев осаленные пальцы о стол, он ногтем мизинца прочистил зуб, поймал Васёнкин взгляд, подмигнул. Васёнка отвернулась.
Батя пока молчал. Склонив над столом голову, он с какой-то угрюмостью медленно жевал, но по тому, как взглядывал он на бабу Дуню, Васёнка чувствовала, что в бате зреет недобрый к ней разговор.
Она не ошиблась. Замочив усы уже во второй кружке, отяжелев головой и языком, батя вдруг поднял голову и взглядом будто вцепился в спокойно сидевшую рядом с Васёнкой Грибаниху.
— Авдотья! Тебя спросить хочу… Пётр, твой мужик, голову за власть сложил. Вот ты скажи: для тебя, как ты вот есть, что важней: чтоб рядом твой мужик был, землю пахал-сеял, тебя кормил-грел, дом ладил? Или наибольше тешит тебя та общая жизни перемена, что с нынешней властью пришла?..
— Вот это вопрос! — хохотнул Красношеин. — Почешешься, пню не быть деревом!..
— Ответь, Авдотья! Скажи как на духу!..
Грибаниха приоткрыла рот, как будто задохнулась от услышанных слов, метнула взгляд мимо бати, на ослеплённое теменью окно. Наверное, одна Васёнка видела, как тень неизжитой тоски прошла по её глазам. Тут же взгляд её прояснел, сомкнулись в спокойствии губы, она протянула руку к поставленной перед ней стопке, взяла её.
— Давай-ка, Гаврила, за твоих детей! — сказала она тихо.
— Не-ет, Авдотья, глаз своих ясных за рюмку не прячь! Ты за правду стоишь. По домам ходишь, людям душу бередишь! Вот и скажи… Скажи: нужно человеку своё? Что вот так, рядом, — батя рукой охватил, придавил к себе Капку, — что сердце твоё греет? Нужно своё?!
— Что за слова говоришь, Гаврила! — Грибаниха, не пригубив, поставила стопку на стол… — Нужно. И детям своя мать нужна!..
Батя сморщился, будто схватил ртом горчицы, потряс лохматой головой.
— Жгёшь, Авдотья, меня жгёшь. А волдыри на твоей коже пухнут! В чужую жизнь не лезь, свою гляди. Что твоя жизнь? Обёртка от конфетки! Поманила, а конфетку другой ссосал! Петра из земли не подымешь. Пацана… Как его? Имя-то не православное… Кима! — тьфу ты, придумали такое — тоже, считай, в поминальник записала. Увёл твоего сердечного Сенька, извиняюсь, товарищ Степанов! Для меня всё одно — Сенька, будь он хоть ещё на пять стульев выше! Вместе овсяной кисель хлебали, в одних норах раков шарили, бок о бок землю ковыряли, одной ночью укрывались. Слышь, Авдотья, одной ночью укрывались, когда коней пасли! Будь он хоть в области, хоть в Москве — для меня всё одно — Сенька…
— Вот даёт! — сказал лесник. — Промоем мысль, Гаврила Федотович! — он подхватил со стола тяжёлую бутыль.
Васёнка, и без того обеспокоенная недобрым разговором, с тревогой следила, как Леонид Иванович с
