быть, каждой партийной должности должны соответствовать и определённые человеческие качества? И чем должность выше, тем более высокими, до прозрачности ясными, незамутнёнными никакими примесями корысти, себялюбия и властолюбия должны быть человеческие качества этого высокого руководителя?..»
Степанов прошёлся по кабинету, снова встал у открытого окна. Здесь легче дышалось, даже этим как будто обволакивающим влажным воздухом с запахами мокрой земли и увядших листьев.
Мысли Степанова о Стулове обретали всё большую остроту и пронзительность не только потому, что ему предстояло работать со Стуловым, не только потому, что разнились их человеческие качества и стиль работы, но главным образом потому, что именно Стулов, как мог предполагать теперь Степанов, через какое-то неопределённое пока время может и, наверное, станет преемником его дел.
Дождь напирал. Лучистый свет фонаря заткали серые дождевые нити. В гулкой водосточной трубе вода клокотала, как в ручье, и Степанов, слушая гулкий клокот, почти физически ощущал, как тесно потоку, когда он куда-то стремится.
Под напором дождя улица сплошь шумела, и в этом шуме Степанов теперь слышал другой шум — ту бурю криков и рукоплесканий, которая волной поднялась и покатилась по залу, когда в микрофон было названо имя Сталина. Ему, Сталину, все хлопали до боли в ладонях, к его портрету были обращены полные преданности взгляды. На стене, за президиумом, висели два больших портрета: слева — портрет Ленина, справа — Сталина. И взгляды всех, будто лучи, пропущенные сквозь огромную линзу, сливались, как в фокусе, на хмуро-задумчивом лице Сталина. И Степанов, вспоминая сейчас этот бурный восторг зала, вдруг ясно ощутил, что Стулов появился рядом с ним по воле этого человека, который там, в зале областного театра, смотрел на него неотступными глазами портрета.
На своём лице Степанов ощущал дождевую пыль, заносимую ветром, но не отходил от окна, слушал, как в узкой водосточной трубе бьётся падающая с крыши вода, и вспоминал свою последнюю встречу со Сталиным.
Некоторых секретарей обкома северных лесных областей после совещания в ЦК пригласили к Сталину. Сталин интересовался, как организована заготовка и вывозка леса. Лес шёл на внешний рынок, лес давал необходимую стране валюту, и Сталин интересовался, в частности, строительством железнодорожной ветки к огромному лесному массиву на севере области, где ещё в прошлом году начались крупнейшие заготовки строевого леса. Степанов и сейчас помнил, как, выслушав его неторопливый ответ, Сталин приостановился, задержал трубку у рта, его хмурая бровь почти прикрыла скошенный на Степанова острый глаз. Степанов видел, что Сталин его ответом недоволен.
Степанов преклонялся перед ясностью ума Сталина и силой его характера, уважал Сталина как теоретика и политика. Себя Степанов считал большевиком-практиком и своё назначение видел в том, чтобы в полную меру способностей и сил организовать на порученном месте производство необходимых обществу благ, исходя в этой своей организаторской работе из планов пятилеток и директив партии.
Но Россия для Степанова никогда не была абстракцией, выраженной в цифре — 150 000 000. Он прошёл её всю, от Питера до Владивостока, и всегда она была перед ним в зримо увиденных городах, дорогах, полях, сёлах, подобных его Семигорью, и люди для него были не люди вообще — они имели лицо, судьбу, облик тех, кого он встречал на дорогах и в деревнях, кто шёл с ним рядом, закинув длинную винтовку со штыком за спину, поверх скатки рыжей шинели. И когда ему приходилось исполнять какое-то решение или принимать решение самому, он прежде думал, как поймут это решение люди: тот же Иван Митрофанович Обухов или Макар Разуваев, если это решение касалось села, или как отразится новое решение на судьбе многодетной семьи рабочего Тихова из пятого барака и прибавит ли оно рабочего задора и уверенности прядильщице Корытовой с льнокомбината, если решение это касалось производства.
Степанов не мог иначе, он не мог просто исполнять — каждое исполнение он понимал и видел как живое разумное действие известных ему людей. Он должен был сам увериться в целесообразности решения, чтобы уверить других, и тогда уже осуществлял его как необходимую часть жизни.
Поэтому, преклоняясь перед умом и характером Сталина, перед его политическим опытом, понимая своё назначение и своё место в чётко построенной партийной системе. Степанов не мог подтвердить те сроки окончания строительства дороги, которые назвал Сталин. Понимая, что Сталин недоволен, он всё-таки повторил то, что думал.
— Вы не политик, товарищ Степанов, — сказал Сталин. — Вы должны уметь соотносить интересы миллионов, страны, в целом с интересами десятков, может быть, даже сотен людей. Важен результат. Вы меня поняли, товарищ Степанов?.. Я думаю, через месяц вы доложите, что ваша дорога действует…
Степанов слушал Сталина, а перед глазами была пробитая через лес и болота грязная от осенних дождей насыпь недостроенной железнодорожной ветки. Неделю назад он сам разрешил снять с ветки рабочих, бросить их на строительство бараков. На носу были морозы, а лесозаготовители всё ещё жили в палатках и шалашах. Без тёплых бараков зимы они не выдержат.
«Да, результат важен, но важны и люди!» — Степанов близок был к тому, чтобы сказать это Сталину, но кто-то из товарищей тихонько дёрнул его за пиджак.
Сталин ходил по кабинету, его ноги, в коротких, аккуратно пошитых сапогах, неслышно ступали по широкой ковровой дорожке. На повороте он нажал на носок, и подошва сапога скрипнула. Сталин приостановился, настороженно посмотрел на узкий носок сапога.
Степанов видел, что Сталин недоволен. И всё-таки не мог заставить себя заискивать перед изменчивым, как у всякого человека, настроением Сталина. К тому же он верил, что Сталин оценивает руководителей по их делам, а не по способности угодить ему.
«Сталин должен знать правду, — думал Степанов, подавленный тем, что не решился сказать вслух то, что думал. — Если правду промолчит один, от правды отступит другой, правду приукрасит третий… Сталин привыкнет к неправде. Это должно быть ясно каждому. Тем более должно быть ясно ему…»
Сталин с каждым попрощался приветливо. Он подошёл и к Степанову, пожал руку коротко, твёрдо, опять остро взглянул на него прищуренным глазом. Ладонь у Сталина была холодной. Степанов понял, что Сталин не забудет о железной дороге.
Через 28 дней паровоз медленно провёл по только что законченной железнодорожной ветке первые платформы с лесом. Нет, Степанов не поступился своими убеждениями. Рабочие продолжали ставить в лесу бараки. Выход нашли в другом: на партийно-комсомольском активе оформили два рабочих поезда, людей в железнодорожных составах по утрам увозили из города на трассу, к ночи привозили обратно. Было трудно, люди изматывались. Одно дело делалось за счёт других дел. Но людям в лесу теперь не грозили холода — бараки были построены.
Тогда и сейчас Степанов думал: «Может быть, Сталин всё-таки прав? Своей непреклонностью он заставил найти выход. Лес пошёл за границу на два месяца раньше…» Но слишком очевидна была обратная сторона приложенных усилий: такие авралы могли быть эпизодом, но если их возвести в закон, область начнёт лихорадить — производство от авралов заболевает.
На рапорт обкома о завершении строительства дороги Сталин не ответил. Степанов тогда с горькой усмешкой подумал: «Видимо, и эти их героические усилия Сталин принял как должное…»
Мысли возвратились к нынешнему, до предела напряжённому дню. Степанов понимал, что не без причины он вспомнил сейчас свой последний разговор со Сталиным. В самые напряжённые минуты сегодняшней работы его преследовал прищур острого сталинского взгляда. И теперь снова он думал: «Может быть, Сталин прав? Прав в своей жестокой требовательности? Прав с этой железнодорожной веткой? Прав и со Стуловым? Может быть, Стулов как раз тот деятель, который нужен сейчас? Может быть, в этом, как говорит брат Борис, есть своя историческая необходимость?..»
… Домой Степанов ехал в просторной «эмке». Дождь наконец устал, на стёкла машины оседала лишь похожая на туман водяная пыль. Улицы вдоль тротуаров бурлили водой. Люди перепрыгивали потоки, по их оживлённым движениям и лицам видно было — люди рады, что дождь наконец затих.
Дорогу пересекали трамваи, освещённые, как комнаты. Тянулись подводы по мокрым булыжным мостовым, погромыхивая колёсами и кладью. В узких улицах Степанов близко видел витрины магазинов с выставленными напоказ продуктами, привычно отмечал: «Не густо… Но и не с такой уж оглядкой, как года
