задерживается…» — сказал глупо, бестактно — ведь Юрочка был теперь его соперником!
Ниночка не ответила, безразлично пожала плечами. Так закончился их первый и пока единственный танец. Теперь Алёшка стоял в мрачном одиночестве, как Чайльд Гарольд, и внутренне готовил себя к решительным действиям: он пригласит Ниночку ещё раз, подчинит её своей воле и заставит понять, что совершил он ради неё.
Алёшка не мог сказать, когда перевернулся мир, но что мир перевернулся, он знал точно. Юрочкина любовь — непонятная, далёкая от его жизни Ниночка — стала его любовью. Никто не знал об этом; наверное, не знала и сама Ниночка. Но всё, чем жил он прежде: леса, озёра, охота, отлично натасканная по зайцам собака, редкие победы над собой и позорные срывы в становлении разума и воли — всё потускнело, всё как будто перестало быть. Осталось лишь то, что было вокруг Ниночки — школа, тоскующие взгляды на уроках, долгие бдения на улицах в надежде на случайную встречу.
Однажды Ниночка, держась за руку Лены Шабановой, почти прячась за подругу, спросила:
— Алёша, почему ты не ходишь в Дом культуры?
— Я не умею танцевать, — смутился Алёшка.
— Это никуда не годится! Вот тебе две, ну, хорошо — три недели. За это время ты обязан научиться! Придёшь и пригласишь на вальс меня и Лену. Слышишь?..
На следующий день, забыв про свою стеснительность, Алёшка стоял перед лесничим — Станислав Феликсович вёл в техникуме кружок танцев.
— Станислав Феликсович! Вы не сможете мне помочь?
— С удовольствием, Алёша. Если это в моих силах.
— Это в ваших силах, Станислав Феликсович! У меня две недели срока. Я должен научиться танцевать.
— Понимаю. Вы дали слово девушке.
— Да.
Станислав Феликсович вздохнул:
— Жизнь повторяется!.. Хорошо, Алёша, не будем терять времени. Завтра вечером вы должны быть у меня вместе с девушкой.
— Но…
— С любой девушкой, Алёша. Не обязательно с той, ради которой мы будем с вами трудиться!..
В небольшой квартирке лесничего Алёшка появился с Зойкой Гужавиной. Станислав Феликсович стоял у раскрытого патефона, пальцами подперев сухой подбородок. В раздумье он смотрел на Зойку, — в тяжёлом пальто, окутанная платком, в старых подшитых валенках, она казалась толстой и неуклюжей. Зойка всё поняла. Как дома, она сбросила пальто, платок, скинула валенки.
— Я вот так, в носках. Ничего? — она сказала это деловито и просто, и Станислав Феликсович, обезоруженный Зойкиной готовностью к делу, согласно склонил голову.
Четырнадцать вечеров подряд он учил их танцевать. И когда, увлечённый поединком с их провинциальной неотёсанностью, наконец, сказал: «Всё. Мне нечего добавить. Горжусь и выпускаю в свет», — Алёшка почувствовал себя на верху блаженства. В тот вечер он провожал Зойку к селу в радостной говорливости и не замечал, как понура и молчалива его верная подруга…
Маленький бойкий человек, при галстуке, с волосами, расчёсанными на пробор, вышел на середину зала, поднял руку и объявил: «Медленный вальс!..» Алёшка почувствовал: пришла его минута. «Вальс- бостон! Танец, полный огня и творчества. Мой танец!..» — твёрдо сказал себе Алёшка и отделился от стены. В левом углу, среди девчонок, он уже выискивал бледное лицо Ниночки.
Маленький бойкий человечек снова поднял руку, «Приглашают дамы!» — объявил он и пошёл к оркестру.
Алёшка стоял в растерянности: глупо было думать, что Ниночка сама подойдёт к нему.
Из ряда стоящих напротив людей стремительно выбежала девчушка. Алёшка видел мелькающие белые туфли-лодочки, расклешённое платье, наглухо застёгнутое у горла, кружевной воротничок, чёрную чёлочку на лбу и, ещё не понимая, что эта нарядная девушка через всё пространство танцевального зала идёт к нему, вдруг узнал Зойку. Зойка, быстро и меленько перебирая ногами и постукивая каблучками, шла к нему, вытянув шею и дерзко выставив подбородок, и распахнутые её глаза под вздрагивающими ресницами, наполненные страхом и торжеством, смотрели на него. Зойка остановилась перед Алёшкой, чуть присела в поклоне, протянула руки.
Алёшка застыл в изумлении: Зойка ли это? Какая фея преобразила её? Кто уложил смешные крендельки её косичек в гордую причёску? Кто дал ей эту красоту и дерзость?..
Алёшка не верил в сказку, но не знал и того, что фею заменили добрые руки Васёнки и всё сокрушающий характер Жени Киселёвой. Когда в отчаянье девичьей ревности Зойка выплакала Васёнке своё горе, бывшая тут Женя крикнула:
— А ты прынцессой стань перед ним. Затми ейное обличье! Нинка-Денежка, ни по каким статьям перед тобой не выдюжит!..
Васёнка в материнской горести вздохнула:
— У принцесс — наряды…
— Будет наряд! — вдруг озлобилась на кого-то Женя. — Я из этой Зинки-женихалки не то, что туфли, душу вытрясу!
И вытрясла — и платье с кружевом, и модные туфли! Всё остальное доделали заботы Васёнки…
Зойка стояла перед ним, подняв побледневшее лицо, вся — ожидание, вся — открытость, и Алёшка, подчиняясь Зойкиным зовущим тревожным глазам, сжал пальцами её горячую ладонь.
Приседающими замедленными шагами он ввёл Зойку в заполненный парами круг.
Он чувствовал, как легка и послушна его рукам Зойка, и свободно и радостно вёл преображённую семигорскую девчонку среди танцующих пар под высоким сводом зала, всё больше увлекая себя и её в созвучие движений и музыки.
«Танец — не шарканье ног, не унылая ходьба взад-вперёд, — вспомнил он слова Станислава Феликсовича. — Танец — огонь, творчество! Есть музыка, есть набор фигур, в остальном — вы творец!..»
Алёшка чувствовал, что сейчас он способен сотворить чудо. Он пробился на середину зала, к свободному от танцующих пятачку, и сделал первую фигуру. Зойка, слушаясь его, отлично выполнила быстрый шаг и разворот. Он сделал чёткую «ёлочку», слева направо, справа налево, тут же, в повороте, отступил, откинул Зойку на руку и склонился над отчаянно-сияющим лицом.
Вальс звучал, Алёшка, будто внимая голосу Станислава Феликсовича, не отрывая взгляда от ручьистых, блестящих глаз Зойки и не сразу заметил образовавшийся простор — пары, одна за другой, сходили с круга, останавливались в любопытстве. И вот уже они одни в плотном окружении людей. И пустая середина зала вся для них, и оркестр играет только им.
От общего открытого внимания Алёшка дрогнул, сбился с ритма, но Зойка с силой сдавила ему руку, заставила вернуться в мир музыки и движений.
Усилием воли он как будто отключился от того, что было вокруг, заставил себя уйти от любопытствующих взглядов, даже от Ниночки, которая была где-то близко и, наверное, смотрела на него, и весь отдался вальсу. Он как будто перенёс себя и Зойку в неяркую комнату Станислава Феликсовича и в приподнятости чувств и охватившем его задоре вёл и вёл лёгкую и послушную ему девчонку серединой зала в каскаде чётких стремительных фигур.
Зойка, закинув голову, не отрывала от него сияющих победным восторгом глаз. Отяжеляющий её голову узел волос в движении плавно приподнимался, и плотная симпатичная чёлочка на лбу взлетала над распахнутыми бровями, как живая…
Музыка, будто нехотя, остановилась на высокой ноте, Алёшка отступил на полшага, склонил перед Зойкой голову. Он слышал, что им хлопали, но напряжением воли всё ещё отрешая себя от зрителей, чтобы не вспыхнуть, чтобы вконец не растеряться под взглядами многих глаз, с окаменевшим лицом провёл Зойку в дальний от оркестра угол. И там, у стены, уже за спинами людей, душевное напряжение оставило его. Пряча глаза, он запоздало пылал от смущения и ждал и желал, чтобы оркестр заиграл и все ушли туда, в круг, и забыли про него и Зойку. Оркестр наконец ожил, люди сдвинулись к середине зала, и Алёшка
