равно, что шагать в реку, полагаясь на зеркальный блеск её воды. Он считал: воспитать человека — это воспитать его разум. Его волю. Разум должен владеть чувствами.
«Если Ким воспитает волю, — размышлял Степанов, — он будет человеком. Это — главное. Этому можно научить. И надо научить…»
Он многое успел. Ким научился управлять временем и своими желаниями. Вошёл в заведённый в семье твёрдый порядок жизни. Законом стала для него утренняя, до здорового пота, гимнастика, холодный душ. Ким был рядом, он давал наблюдать свою жизнь и был уверен, что Ким впитает в себя его понимание долга перед людьми и страной, что он пойдёт той дорогой, которую ему предначертали.
Он уже привык к мысли, что Ким начнёт инженером на хорошо знакомом ему крупном военном заводе. И не мог ожидать, что Кима повлекут иные дороги. Он и теперь помнил, как оглушил его тот памятью сохранённый разговор, который состоялся в день выпуска Кима из школы.
— Папа! — сказал Ким, встав перед столом и заранее бледнея от сознания того, на что он решался. — Я хочу уехать… Хочу сам найти свою дорогу… Можешь быть уверен: случится воевать — жизнью не по дорожу ради твоего дела, ради общего нашего дела. Но, папа, я не могу жить заботами дня, хозяйственными заботами, которыми живёшь ты. Я не выдержу. Я взбешусь или отупею, если от меня будут требовать сегодня одно, завтра другое, третье. Меня тянет к категориям постоянным (он так и сказал: к категориям постоянным!). Я, папа, хочу заниматься наукой… — Ким смотрел на него влажными от волнения, упрашивающими глазами.
Он знал, что делает отцу больно, и старался смягчить идущую от его слов боль. — Папа, пойми меня! Ты же знаешь: я способен до ночи просиживать над учебниками, над опытами, но я не принесу пользы, если ты сделаешь меня заводским или каким-нибудь другим руководителем! Кому-то быть полководцем, кому-то, через опыты и формулы, углубляться в науку, кому-то определять политику. Я верю нашим вождям, нашим военным, тебе, папа. Я вижу, что и как ты делаешь, и верю, и спокоен. И могу думать о другом. Не сердись, папа, я чувствую, на что я способен и что не по мне. Я хочу, чтобы ты меня понял…
Арсения Георгиевича удивила тогда не рассудительность Кима и не то, что Ким показал в разговоре дерзкую самостоятельность. Его больно задело и расстроило то, что он не обнаружил в Киме того, что знал в себе, — неутомимого желания засучив рукава уже сегодня, сейчас, каждый день, ломать, перелопачивать, будоражить, строить свою Россию на новый лад. Одно то, что Ким тянулся уйти от строительного гула будней куда-то в тишину научных комнат, — одно это уже было неприятно, как прикосновение холодного металла. Ким искал в жизни не то, что искал он, Степанов. И мысль о том, что Ким отступает от его духовного руководства и не настроен повторять его в своей жизни, глубоко его ранила.
Ночью, после объяснения с Кимом, он лежал на своём покатом диване и не мог заснуть. В кабинете он оставался на ночь редко — когда обдумывал трудные дела.
«Профессия — это, в конце концов, ещё не цель жизни, — размышлял Степанов. — Идея Кима служить науке — ещё не идея. Идея конкретна. Она пронизывает все практические дела. И в сегодняшнем скопище дел и проблем только идея, ясная цель, помогает нам выбирать то, что уже сейчас работает на социализм. Нет, мы не имеем права тратить силы на то, что может подождать.
У Кима появился характер. Это неплохо. Но идея не вызрела в его сознании. Как ни разумно он со мной говорил, по своим взглядам он ещё песок, песок без цемента. В любую форму клади, любую форму примет. Так же легко потеряет. Я мало с ним говорил. Не связывал свои мысли с его мыслями. Я слишком понадеялся на обстоятельства. — Сознавать это было неприятно, но от фактов Степанов никогда не уходил. — Надо задержать время, — думал он. — Ещё год-два Ким должен быть рядом. Я позабочусь, чтобы его взгляды о месте в жизни изменились. Цель надо обнажить перед ним, как при атаке обнажают боевую саблю. Ким должен принять нашу общую заботу о судьбе страны. Тогда я спокойно провожу его в жизнь…»
Он предложил Киму технологический институт. Институт был в городе — Киму не пришлось бы уходить из семьи. Ким отказался. Трогательно распростившись с мамой Валей и виновато с Арсением Георгиевичем, он уехал в Ленинград. Он поступил в медицинскую академию.
Арсений Георгиевич в себе замкнул боль и скорбь. Даже Валентина не знала. С каким тяжёлым сердцем он провожал Кима в незнакомую ему среду. Он убеждал себя, что настоящие люди есть везде. Но мысль о том, что Ким уходил в жизнь с неокрепшим сознанием, давила тяжело и долго.
За четыре года Ким трижды навещал дом.
Он был рад заботам мамы Вали, рад отцу, но разговориться они не сумели: Ким с какой-то тихой одержимостью сидел по вечерам над книгами, Арсению Георгиевичу мешали потоком нахлынувшие дела. Со дня на день они отодвигали нужный им обоим разговор, и, прощаясь, оба виновато разводили руками.
Из последних писем он знал, что Ким успешно заканчивает пятый курс, прошёл практику в клиниках, «сам вырезал два аппендикса». Практический уклон, который принимали занятия Кима, его успехи в какой-то мере успокаивали. Степанов даже поручил своему помощнику узнать, в какой из больниц города лучше поставлена хирургия.
Неожиданный приезд Кима обрадовал Арсения Георгиевича. Он понял: случилось то, чего он терпеливо ждал — Ким искал отцовского совета. Опытная рука Арсения Георгиевича снова ложилась на поводья Кимовой судьбы.
… Степанов навалился на боковину кресла, в кулак упрятал подбородок, привычно чувствуя пальцами его железную твёрдость, и сидел так, вглядываясь в напряжённое лицо Кима с подпалинами смущения на плоских щеках. Ким сидел на низком, неудобном ему диване, длинными руками охватив острые, туго обтянутые брюками колени.
Всё-таки он отвык от дома и держал себя стеснённо. Арсений Георгиевич это видел, но сидел, молча, не сводил с Кима пристального взгляда. Он искал в своём Киме следы того житейского окружения, которое четыре года оглаживало Кима по образу своему и подобию.
Ровная линия белой рубашки над чёрным отложным воротником пиджака, аккуратно подбритые виски, простенькие медные запонки, выглядывающие из-под рукавов, повязанный широким узлом галстук, чёрные, хорошо начищенные ботинки — прежде Ким не проявлял такой заботы о внешности.
«Среда требует!» — думал Арсений Георгиевич, скрывая под ладонью насмешливо сжатый рот. И всё же он заметил: в костюме Кима не было той продуманности, того утончённого шика, который отличает модников. В его одежде была та добрая мешковатость, которая свойственна людям, бывающим среди модников, но занятых своими мыслями: утром они одеваются как положено и тут же забывают о костюме — им уже не до того, что галстук съехал набок, что запонки оказались разными, что пиджак со спины перечёркнут складками.
«Среда требует, но Ким остаётся собой», — уже с насмешкой думал Арсений Георгиевич.
С гораздо большей пристальностью он вглядывался в то, что говорило о мужании Кима.
Он видел в вытянутом его подбородке, пожалуй, больше ещё капризном, чем волевом, уже проступающую твёрдость, видел упрямую линию губ большого подвижного рта, неробкий взгляд горячих глаз. Он многое угадывал из того, что ещё только намечалось в духовном облике Кима, и ему уже не терпелось ухватить то главное, чем Ким теперь жил.
«Ну что же, посмотрим, каков и крепок ли твой корень, сын!» — сказал себе Арсений Георгиевич и привычно положил руки на тугие подлокотники кожаного кресла:
— Я слушаю, Ким.
— Да, я хотел поговорить с тобой, отец. Понимаешь, я снова на распутье. И должен знать, что думаешь ты, прежде чем сделать теперь уже окончательный выбор… Ты ведь знаешь, я порядком пометался между хирургией, терапией, микробиологией и физиологией. Какую бы дверь медицины я ни открывал, начинал трепетать, как первооткрыватель. Я заглянул во все комнаты, и круг замкнулся: я возвратился к хирургии, обнаружив её в новом качестве. Понимаю, всё это были порывы неустоявшихся чувств и одуревшего от жадности ума. Я вернулся к хирургии и решил, с твоего одобрения, этой дорогой выходить в жизнь. Но… но, отец, я узнал человека… Профессор, доктор Аминев, неожиданно открыл передо мной потрясающую суть своих исканий! Я помогал ему в лаборатории, он разговорился со мной и… Страшусь даже говорить, в какую тайну тайн он задумал вторгнуться! Человек, его разум и стихия чувств, процесс их взаимодействия — вот вопросы, на которые доктор Аминев хочет ответить. Ты не думаешь, что проблема разума и чувств — едва ли не коренная проблема нашей и будущей эпохи?..
