Рядом горела жаровня, на которой стоял второй котел, поменьше, оттуда пахло копытным клеем — им Уилкинсон приклеивал к стрелам гусиные перья.
— И шелка нет, обходись тут одними жилами, — проворчал он. Жилами обматывалась пятка стрелы вместе с перьями. — А от жил какой прок? Высыхают, съеживаются, рассыпаются… Говорил я сэру Роджеру — мол, без шелка мне никак, да ему-то что! Ему что стрела, что деревяшка, поди растолкуй…
Старик завязал жилу узлом и повернул стрелу, чтобы разглядеть пятку: при выстреле она прилегает к тетиве, и потому ее укрепляют насадкой из рога, чтобы отпускаемая тетива не расщепила ясеневое древко. Уилкинсон попробовал отломить роговой стержень, однако тот не поддался. И старик, нехотя пробурчав что-то одобрительное, потянулся к дискам за следующей стрелой. Каждая пара дисков из жесткой кожи, прорезанных по краям, держала две дюжины стрел — так их было удобнее перевозить без риска смять тонкое оперение.
— Перья, рог, шелк, ясень, сталь, лак, — бормотал Уилкинсон. — Возьми самый распрекрасный лук и стрелка ему под стать — и все ж без перьев, ясеня, рога, шелка, стали и лака ты сможешь во врагов разве что плеваться. Ты людей убивал, Хук?
— Да.
Уилкинсон, заслышав вызов в голосе, усмехнулся:
— В бою? Или так? В бою людей убивал?
— Нет, — признался Хук.
— А из лука?
— Да, одного бродягу.
— Он в тебя стрелял?
— Нет.
— Тогда с чего тебе зваться лучником? Лучник — тот, кто убивает врага в бою. Как ты убил последнего?
— Повесил.
— Почему?
— Он был еретик.
Уилкинсон — худой, как куница, мрачный и остроглазый — провел пятерней по редеющим сединам и хмуро взглянул на Хука:
— Вешать еретика? Дрова, что ли, в Англии кончились… И давно за тобой такой подвиг?
— С прошлой зимы.
— Он из лоллардов? — спросил старик. Хук кивнул, и Уилкинсон недобро усмехнулся. — Стало быть, ты повесил человека за то, что он не сошелся с церковью из-за ломтя хлеба? «Я хлеб живый, сошедший с небес», — говорит Господь, а про мертвый хлеб на церковном блюде — ни слова. Он ведь не сказал, что Он затхлый, лежалый хлеб, — нет, сынок, Господь назвал Себя хлебом живым. Но ты-то, вешая еретиков, уж конечно лучше Его понимал истину.
На вызов, крывшийся в словах старика, Хуку ответить было нечем, и он промолчал. Он не задумывался о вере и Боге, пока не услышал голос в конюшне, и теперь временами сомневался, не пригрезились ли ему те слова. Он вспомнил Сару, ее молящий взгляд и свою неудачную попытку помочь. Вспомнил запах жженой плоти и низкий стелющийся дым, обвеваемый ветром вокруг лилий и леопардов на английском гербе. Вспомнил отмеченное шрамом лицо молодого короля, суровое и непреклонное.
— А вот из этой, — Уилкинсон потянул к себе стрелу, обломленную близко к наконечнику, — мы еще сделаем убийцу что надо. Пусть утянет в ад дворянскую душу…
Старик положил стрелу на деревянную колоду и выбрал нож поострее, попробовав лезвие на ногте большого пальца. Быстрым движением он отхватил верхние шесть дюймов древка и перебросил стрелу Хуку.
— Займись делом, парень, сними наконечник.
Узкое стальное жало, длиннее среднего пальца Хука, сходилось к острию тремя гранями без зубцов. Такие наконечники были тяжелее прочих и могли пробить доспехи, а на близком расстоянии — если стрелять из мощного лука, для которого нужна Геркулесова сила, — пробивали даже рыцарские латы.
Хук принялся вращать наконечник. В конце концов клей внутри отверстия отслоился, высвободив древко.
— Знаешь, как закаляют острие? — спросил Уилкинсон.
— Нет.
Старик, наклонившись над обрубком ясеневой стрелы, тонкой пилкой не длиннее мизинца выпиливал клин в отрезанном торце.
— Когда куют, в огонь сыплют кости. Да-да, высохшие мертвые кости. А почему горящие угли с костями обращают железо в сталь?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. А поди ж ты — угли да кости… — Уилкинсон, сдув опилки с торца, удовлетворенно кивнул. — Я знавал одного в Кенте — тот сыпал кости человеческие. Детский череп, говорит, дает лучшую сталь. Раскопает могилу, вытащит череп, бросит кусками в огонь… Младенческий череп — на угли!.. Подонок был еще тот. Но уж убивать его стрелы умели, этого не отнять. Сквозь доспехи проскальзывали — только ахнешь…
Уилкинсон, пока говорил, достал откуда-то дубовое древко в шесть дюймов длиной, его клиновидный выступ точно повторял форму только что сделанной прорези в ясеневой стреле.
— Видал? Ровнее не бывает! — гордо произнес старик, состыковывая в руке оба древка. — Не в первый раз, поди! Теперь ее склеить — и готова убивать.
Подхватив свободной рукой наконечник, старик наставил его на дубовый торец и любовно оглядел стрелу. Дубовый стержень придавал стреле вес и усиливал тяжесть наконечника. Так стрела вернее пробьет латные доспехи.
— Попомни мое слово, парень, убивать тебе придется уже скоро, — пробормотал Уилкинсон.
— Скоро?
— Король Франции, — мрачно усмехнулся старик, — может, и безумен, да только не потерпит, чтоб бургундский герцог удержал Суассон. До Парижа рукой подать! Королевское войско вот-вот нагрянет, и тогда нам только и останется, что бежать в крепость. А коль доберутся до крепости, то уж лучше помереть заранее. Французы англичан не любят, наших лучников и вовсе ненавидят, так что попадись ты им в руки — умирать будешь в мучениях и воплях. — Он взглянул на Хука. — Я не шучу, парень. Лучше перерезать себе глотку, чем попасть к французам.
— Если придут — отобьем, — пожал плечами Хук.
— Ну да, еще бы, — жестко усмехнулся Уилкинсон. — Молись, чтоб герцогское войско явилось раньше. Потому что если в Суассон придут французы, мы окажемся в западне, как крысы в кадушке с маслом.
И теперь каждое утро Хук стоял на городской стене над воротами и оглядывал дорогу на Компьен, ведущую вдоль Эны. Еще чаще он глазел на дома за стеной, в предместье, и особенно на дом красильщика у сточной канавы — там рыжая девка каждый день развешивала во дворе крашеные ткани для просушки и частенько, взглядывая на Хука и других стрелков, махала им рукой, получая в ответ одобрительный свист. Женщина постарше, однажды поймав ее на заигрывании с вражескими солдатами, отвесила девке ощутимую оплеуху, однако на следующий день рыжая вновь крутила во дворе задом, к удовольствию зрителей. Когда девка не появлялась, Хук глядел на дорогу — не мелькнет ли солнечный блик на доспехах, не заплещется ли на ветру яркое знамя, возвещая приближение герцогского войска или, сохрани Господь, вражеской армии. Однако на глаза попадались лишь бургундцы из городской стражи, тянущие в город съестное. Порой в такие вылазки с ними пускались и стрелки, по-прежнему не встречая по пути никакого противника, кроме хозяев реквизируемого хлебного зерна и живности. Крестьяне в таких случаях могли укрыться в лесу, а вот горожанам, чьи дома солдаты перерывали в поисках припасенной еды, деваться было некуда. Мессир Ангерран де Бурнонвиль, командующий бургундским гарнизоном, велел сносить в собор все зерно и засоленное мясо, чтоб было чем прокормить гарнизон и жителей: он ждал французов в начале лета и готовился к долгой осаде.
Ник Хук помогал убирать припасы в собор. И вскоре здание заполнил хлебный аромат, который,
