— Этого вы не узнаете, пока не попадете в сканер.
— Я бы поговорила о своем отце. Он умер, когда я была совсем маленькой.
— Хорошо. — Бентон сидит на максимально возможном от нее расстоянии, прижавшись спиной к столу, на котором стоит ноутбук. На другом столе, между ними, беззвучно работает рекордер. — Давайте поговорим о вашем отце.
— Когда он умер, мне еще и двух лет не исполнилось.
— И вы хорошо его помните? Помните, что чувствовали себя отвергнутой? Не нужной ему?
— Вы наверняка знакомы с результатами тех исследований, согласно которым младенцы, которых не кормили грудью, впоследствии более подвержены воздействию стресса и жизненных невзгод. Женщины, находящиеся в тюрьме и лишенные возможности кормить грудью, испытывают значительные затруднения в реализации своих основных функций: растить и защищать.
— Не понимаю связи. Хотите сказать, что ваша мать какое-то время находилась в тюрьме?
— Она никогда не держала меня у груди, никогда не кормила грудью, не успокаивала ритмом своего сердца, не смотрела мне в глаза, когда кормила из бутылочки или ложечкой. Об этом она вам рассказала? Вы спрашивали ее о наших взаимоотношениях? С чего все начиналось?
— При беседе с матерью испытуемого знать историю их взаимоотношений вовсе не обязательно.
— Ее холодность только усилила мое ощущение отверженности, мое негодование и подтолкнула меня впоследствии к обвинениям в ее адрес. Я считала, что отец бросил нас только из-за нее.
— Вы хотели сказать «умер».
— Забавное совпадение, не правда ли? Мы с Кей обе потеряли отца в раннем возрасте и обе стали врачами. Только я исцеляю разум живых, тогда как она препарирует тела мертвых. Интересно, какая она в постели, учитывая, чем ей приходится заниматься?..
— Вы вините мать в смерти отца.
— Я ревновала. Несколько раз входила к ним в комнату, когда они занимались сексом. Я стояла у дверей и все видела. Мать отдавала отцу свое тело. Почему ему? Почему не мне? Я хотела того, что они давали друг другу, не понимая, что это значит. Но я определенно не хотела ни генитального, ни орального секса с родителями, того, к чему они переходили потом. Наверное, мне казалось, что им больно.
— Вы говорите, что не раз заставали их за этим, но ведь вам не было и двух лет. И вы все помните? — Бентон положил руководство под стул и делает записи в блокноте.
Она поворачивается, поправляет подушки, устраивается поудобнее и с таким расчетом, чтобы Бентон мог оценить всю ее фигуру.
— Я видела родителей живых и здоровых, постоянно активных, а потом, в одно мгновение, отца вдруг не стало. Кей же, напротив, была свидетельницей медленного угасания своего отца из-за рака. Что-то вроде затянувшейся смерти. Я жила с утратой, она жила с умирающим, и в этом вся разница. Вот почему, Бентон, моя цель как психиатра состоит в том, чтобы понять жизнь пациента, тогда как задача Кей — понять его смерть. На вас это должно производить сильное впечатление.
— Мы здесь не для того, чтобы говорить обо мне.
— Ну не чудесно ли, что Павильон не придерживается жестких ведомственных правил? И вот вам пожалуйста. Несмотря на то, что случилось, когда меня приняли. Доктор Марони не рассказывал, как приходил в мою комнату, не эту, а другую, первую? Как закрыл дверь, как расстегнул мой халат, как трогал меня? Он, случайно, не гинеколог по первой специальности? Вам, похоже, не по себе, Бентон?
— Вы испытываете гиперсексуальное возбуждение?
— Другими словами, у меня помешательство. — Она улыбается. — Посмотрим, сколько еще диагнозов мы сегодня поставим. Но только я здесь не поэтому. А почему — вы знаете.
— По вашим словам, из-за электронного письма, которое обнаружили, находясь в студии во время перерыва в позапрошлую пятницу.
— О письме я рассказала доктору Марони.
— Насколько мне известно, вы лишь сказали ему, что получили некое письмо.
— Будь такое возможно, я бы заподозрила вас всех в том, что вы заманили меня сюда чуть ли не с помощью гипноза, использовав письмо как средство внушения. Но подобное случается только в кино или больном воображении, не правда ли?
— Вы сказали доктору Марони, что ужасно расстроились и испугались за собственную жизнь.
— А потом мне против собственной воли дали сильнодействующие средства. Вслед за чем он улетел в Италию.
— У него там практика. Доктор Марони часто летает туда-сюда. Особенно в это время года.
— Да, он читает лекции на отделении психиатрии Римского университета. В Риме у него вилла. В Венеции — квартира. Доктор Марони из очень богатой итальянской семьи. Вдобавок ко всему он директор Павильона, и все, включая вас, делают то, что он скажет. Прежде чем уезжать, нам бы следовало разобраться в том, что случилось после того, как я здесь зарегистрировалась.
— Зарегистрировались? Вы так говорите о Маклине, словно это отель.
— Теперь уже поздно.
— Вы действительно полагаете, что доктор Марони вел себя с вами неподобающим образом?
— Я полагаю, что высказалась на этот счет достаточно ясно.
— Значит, вы так считаете.
— Все, конечно, будут отрицать.
— Уверяю вас, не будем. Если это правда.
— Все будут отрицать.
— Когда вас доставили на лимузине к приемному отделению, вы пребывали в здравом рассудке, но были взволнованы. Помните это? Помните, как разговаривали с доктором Марони в приемном отделении, как рассказали ему, что вам нужно безопасное убежище из-за некоего электронного письма? Помните, как обещали все потом объяснить? — спрашивает Бентон. — Помните, как провоцировали его, вербально и физически?
— Вы так со всеми пациентами обращаетесь? Может, Бентон, вам лучше вернуться в ФБР? К резиновым шлангам и прочему? Может, влезете в мой почтовый ящик? Вломитесь ко мне домой? Проверите мои банковские счета?
— Нам важно вспомнить, в каком состоянии вы поступили сюда. Я всего лишь стараюсь помочь.
— Я помню, как он пришел в мою комнату, здесь, в Павильоне.
— Это было уже позже, вечером, когда у вас началась истерика.
— Вызванная теми самыми медикаментами. Я очень восприимчива к лекарствам. Никогда их не принимаю и в них не верю.
— Когда доктор Марони пришел в вашу комнату, там уже находились нейропсихолог и медсестра, обе женщины. Вы продолжали говорить о чем-то, что это не ваша вина.
— А вы там были?
— Нет.
— Понятно. А ведете себя так, словно были.
— Я читал вашу карту.
— Мою карту… Наверное, подумываете, как бы выставить ее на аукцион?
— Пока доктор Марони разговаривал с вами, медсестра проверила жизненные показатели. Вот тогда и посчитали необходимым ввести седативное посредством внутримышечной инъекции.
— Пять миллиграммов халдола, два миллиграмма ативана, один миллиграмм когентина. Печально знаменитая формула пять-два-один. Так называемая химическая смирительная рубашка, применяемая в отношении буйных заключенных. Подумать только, со мной обращались как с преступницей! Неудивительно, что я ничего не помню.
— Можете сказать, что вы имели в виду, когда говорили, что это не ваша вина? Это имеет какое-то отношение к электронному письму?
— Я имела в виду доктора Марони. То, что он сделал, не моя вина.
— То есть ваше состояние никак не было связано с письмом, которое, как вы сами пояснили, вынудило вас приехать сюда?
— Это заговор. И вы все в нем участвуете. Разве не потому на связь со мной вышел ваш товарищ, Пит
