Для Альфреда я значил очень мало. Он вел счет крупным лордам Уэссекса, а за границей, в Мерсии, имелись другие лорды и таны, которые жили под властью датчан, но сражались за Уэссекс, если Альфред предоставлял им такую возможность. Все эти крупные землевладельцы могли собрать мечи и копья, могли привести королю воинов, готовых встать под уэссекское знамя с драконом, в то время как я не мог предоставить в его распоряжение ничего, кроме Вздоха Змея. Да, формально я был лордом, но Нортумбрия находилась далеко, и за мной не стояли люди, поэтому, так сказать, имел ценность в глазах короля только в перспективе.
Тогда я этого не понимал. Со временем, когда власть короля Уэссекса распространилась дальше на север, моя цена возросла, но тогда, в 877 году, я был ершистым двадцатилетним юношей, которого волновали только собственные амбиции.
Именно тогда я постиг, что такое унижение. Даже сегодня, целую вечность спустя, я помню всю горечь унижения, которую испытал во время церемонии покаяния. Почему Альфред заставил меня это сделать? Я принес ему великую победу, но он настоял на моем унижении. Так в чем же причина? Неужели все дело в том, что я помешал богослужению? Пожалуй, что да, но лишь отчасти. Альфред любил своего Бога, любил церковь и страстно верил, что Уэссекс уцелеет, если будет повиноваться церкви, поэтому он защищал христианство так же свирепо, как боролся за свою страну. И еще король любил порядок. Всему у него отводилось свое место, а я не вписывался в этот порядок, поэтому Альфред искренне верил, что если бы я пал к ногам Господа, то стал бы частью столь милого его сердцу порядка. Попросту говоря, король видел во мне непокорного молодого пса, который нуждается в хорошем наказании хлыстом, прежде чем будет допущен в свору дрессированных собак.
Вот почему Альфред заставил меня пройти через покаяние.
Этельвольд же сам, добровольно, выставил себя на посмешище, хотя и сделал это не сразу. Сначала церемония была полна торжественности. Чуть ли не вся армия Альфреда явилась, чтобы на нас поглазеть. Люди выстроились в два ряда под моросящим дождем; ряды эти протянулись до самого походного алтаря под парусиной — там ждали Альфред, его жена, епископ и целая толпа священников.
— Опустись на колени, — велел мне Вульфер. — Ты должен встать на колени, — бесцветным голосом настаивал он, — и подползти к алтарю. Поцелуй алтарный покров и ляг плашмя.
— А потом?
— А потом Бог и король тебя простят, — ответил он. Подождал немного и прорычал: — Делай, что говорят!
И мне пришлось подчиниться. Я опустился на колени, прополз по грязи — зеваки тем временем вовсю глазели на меня, — и тут вдруг Этельвольд начал, завывая, причитать, какой он грешник. Он вскинул руки, упал ниц, изображая показное раскаяние и громко вопя о своих грехах. Зрители сначала пришли в замешательство, а затем развеселились.
— Я знался с женщинами! — выкрикивал под дождем Этельвольд. — С очень плохими женщинами! Прости меня, Господи!
Альфред был взбешен, но не мог остановить человека, который выставил себя на посмешище перед лицом Бога. А может, король подумал, что его племянник раскаивается искренне?
— Я потерял счет своим шлюхам! — завопил Этельвольд и начал молотить кулаками по грязи. — О Господи, я так люблю женские груди! Господи, я так люблю голых женщин, прости меня за это!
Смех становился все громче, причем собравшиеся наверняка вспомнили, что и Альфред, прежде чем благочестие поймало его в свои липкие сети, был сам не свой до женщин.
— Ты один можешь помочь мне, Господи! — закричал Этельвольд, когда мы проползли еще несколько шагов. — Пошли мне ангела!
— Чтобы ты его трахнул? — крикнул кто-то в толпе — и смех превратился в радостный гогот.
Эльсвит, услышав такую непристойность, поспешила прочь.
Священники зашептались, но покаяние Этельвольда, хотя и столь необычное и вызывающее, казалось достаточно искренним. Он плакал. Я знал, что на самом деле этот юноша смеется, но он выл так, будто душа его корчилась в муках.
— Больше никаких женских грудей, милостливый Господь! — выкрикнул он. — Никаких грудей!
Да, Этельвольд выставил себя на посмешище, но, поскольку все уже и так считали его дураком, не возражал против того, чтобы над ним посмеялись.
— Не подпускай меня к женским грудям, Господи! — вновь завопил он, и Альфред, не выдержав, ушел.
Большинство священников ушли вместе с королем, поэтому когда мы с Этельвольдом подползли к алтарю, рядом с ним уже никого не было.
Тогда облаченный в грязное рубище Этельвольд перевернулся и прислонился к столу.
— Я его ненавижу, — негромко проговорил он, и я понял: он имеет в виду своего дядю. — Я его ненавижу, — повторил юноша, — и теперь ты у меня в долгу, Утред.
— Да, — ответил я.
— Я подумаю, что у тебя попросить.
Одда Младший не ушел вместе с Альфредом. Его, казалось, развлекало происходящее. Однако как следует насладиться моим унижением ему не удалось: все испортил развеселивший народ Этельвольд. К тому же Одда понимал, что все наблюдают за ним, возможно сомневаясь в его правдивости, поэтому он на всякий случай придвинулся ближе к огромному воину — очевидно, одному из своих телохранителей. Воин был высоким и очень широкоплечим, но внимание привлекало главным образом его лицо — оно словно не знало иного выражения, кроме неприкрытой ненависти или волчьего голода. Кожа слишком туго обтягивала череп этого человека, от воина веяло жестокостью (так пахнет мокрой шерстью от гончей), и, когда он посмотрел на меня, взгляд его походил на взгляд бездушного зверя. Я понял: человек этот не задумываясь убьет меня по приказу своего господина. Одда был ничтожеством, всего-навсего испорченным сынком богача, но деньги давали ему возможность приказывать другим людям убивать.
Тут Одда дернул здоровяка за рукав, и они ушли.
Теперь остался один лишь отец Беокка.
— Поцелуй алтарь, — приказал он мне, — и ляг плашмя.
Вместо этого я встал.
— Можете поцеловать меня в задницу, святой отец.
Я был вне себя от злости, и Беокка отшатнулся, испугавшись моего гнева.
Но я все-таки сделал то, чего хотел король: принес покаяние.
Как выяснилось, свирепого великана, стоявшего рядом с Оддой Младшим, звали Стеапа. Все называли его Стеапа Снотор, что означало Стеапа Мудрый.
— Это шутка, — пояснил Вульфер, когда я сорвал с себя покаянное рубище и натянул кольчугу.
— Шутка?
— Потому что на самом деле Стеапа туп, как вол, — сказал Вульфер. — Вместо мозгов у него лягушачья икра. Хотя дерется он будь здоров. Ты видел его у Синуита?
— Нет, — коротко ответил я.
— А что это ты вдруг заинтересовался Стеапой? — спросил Вульфер.
— Да просто так, — ответил я.
Не говорить же, что я решил выяснить, как зовут телохранителя Одды, чтобы знать имя того, кто, возможно, попытается меня убить. Вульфер, похоже, заподозрил неладное, но больше вопросов задавать не стал.
— Когда придут датчане, — сказал он, — я буду рад, если ты присоединишься к моим людям.
Этельвольд, племянник Альфреда, держал оба моих меча. Он вытащил из ножен Вздох Змея и разглядывал неясный узор на клинке.
— Если придут датчане, — сказал он Вульферу, — тебе придется позволить мне сражаться.
— Ты не умеешь сражаться.
— Тогда тебе придется меня научить. — И юноша сунул Вздох Змея обратно в ножны, заметив: — Уэссексу нужен король, который умеет биться с врагами, а не молиться.
