— Мощи там хорошенькие, — говорит он. — Пуще всего, — жена донимает: вези да вези. Так ее душа желает…
Потап Иванович не прочь удовлетворить это благочестивое желание, если только на них обоих выдадут удешевленные билеты.
— Можно это? — спрашивает он, уставляясь в меня своими острыми глазками.
— Не знаю, — ответил я.
— Сказывают, голодающим дают, на заработки.
— Так ведь это голодающим и на заработки!
— Ну, ничего! Авось выдадут.
Боже мой! Потап Иванович и не подозревает, очевидно, сколько самых жестоких выводов относительно «якобы голодающих» мужичков можно бы, при желании, вывести из его наивного притязания на дешевый проезд к «хорошеньким мощам»… Вот и выдавай этим «мошенникам» даровые билеты!..
Дальше я узнал от Потапа Ивановича, что он мясник, деревенский богач, делающий хорошие дела с дешевой скотиной, которой он прирезал с осени и на зиму «не есть числа», и, кроме того, что он состоит членом одного тайного общества.
Да, не шутя! В селе Остоженке[9] образовано, — по инициативе, впрочем, господина земского начальника, — настоящее тайное общество, заседания которого происходят в самой таинственной обстановке. Общество носит название «сельского попечительства» и имеет целью составление и исправление списков на предмет выдачи земской ссуды.
— У нас, — говорит мне Потап Иванович не без самодовольства, — отлично устроено: священник, староста, хороших мужиков с пяток. Советуем… Собираемся мы раз в неделю, у меня, у священника, иной раз хоть и в конторе. И сейчас, брат ты мой, не то что двери — оконницы на запор. Ник-кого чтобы ни под каким видом ни ногой! Никто не моги слышать, что говорим мы. Клятву тоже промеж себя положили, икону снимали.
— Это все зачем же?
— А чтобы проносу не было, как же! У нас так: у кого нога ногу мало-мало еще минует, — тому не даем. Сейчас я, например, говорю: Ивану Малаеву не надо, продышит… Так ведь он, Малаев, узнает, злобиться на меня будет. Так вот гля этого, гля, собственно, злобы… А то, брат, ноне народ такой, — меланхолически и как-то таинственно придавил он: — нонешние времена народ не годится вовсе. Священнику вон окна побили.
— За что?
— А за то! Сказал: тому не надо, другому не надо. Больно смело говорил. Теперь осторожнее стал. Не знаю, мол, — попечительство так изделало, больше ничего… На всех злобились… Ноне, брат, народ не прежний: по селу едешь и то тебе из окна кулаком грозят… Хорошо это?
— Ну, а это за что?
— Ни за что, — еще более меланхолично прибавил он. — За то, что работаю и имею достаток. Меня, напримерно сказать, одна-те зоря на работу гонит, другая выгонит, вот я и богат… А они этого не понимают…
Я вспомнил о сундуке и подушке и подумал, что если в деревенской жизни Потап Иванович располагает вещи по той же системе, то, пожалуй, можно бы найти и другие причины столь красноречивых доказательств любви к нему односельцев. Однако я промолчал. Рассказ о тайных заседаниях сельского попечительства, состоящего из таких же Потапов Ивановичей и вершающего судьбу большинства, которое ждет решения с замиранием сердца и с затаенной злобой, — показался мне и поучительным, и интересным. Так вот что значат порой сельские попечительства!!.
— Ну, а себе вы назначили пособие? — спросил я.
— Не… Мне дай бог и свое-то приесть.
— Хорошо! А круговая порука?
— А разве будет круговая-те? — как-то вдруг насторожившись, спросил он.
— Я не знаю. А вам разве не объявляли?
— Нет! У нас не вычитывали. Ежели б круговую объявили, мы тогда как-никак отбились бы и от пособия!
— То есть, как же это?
— Так, не дали бы приговору, богатые-те мужики…
— А бедняки?
— А бедняки как знают. Нам разве охота за них платить… судите сами.
Он помолчал, закрываясь шубой от резкого ветра, и потом прибавил:
— Нет, пожалуй, нынешний год не отбиться бы. Вот чем не отбиться, что народ разлютуется. Ноне, брат, так бывает, что овин без хлеба, и сушить бы нечего, а горит… Понял?
Я понял. Опять мы едем молча, то и дело обгоняя обозы. Сани стучат отводами об отводы, лошади жмутся на узкой колее, пристяжка то и дело утопает в сугробах. И это по всей дороге от самого Нижнего.
— Боже ты мой, какую силу хлеба везут! — замечает Потап Иванович.
— А что, — спрашиваю я, — ежели бы этого хлеба не везли вовсе?..
— То-то вот, — с озабоченностью на выразительном лице говорит он. — Беда бы. Я так полагаю: большое количество народу извелось бы… Который человек сроду не воровал — и тот стал бы похватывать, а кто прежде воровал, тот уж пошел бы на грабеж, на разбойство, на этаки вот штуки пустились бы… Надо бы уж как-нибудь в острог попадать, кормиться нечем…
— А вы вот хотели бы от ссуды отбиться…
— То-то не отбиться бы. Да у нас, слава богу, не вычитывали круговой-то. А то было бы здору в обществе, не приведи бог! Общество у нас несмирное, вдобавок…
— Хорошо. А кто же тогда платить будет за ссуду? Ведь отдавать ее придется…
— Отдавать, — замялся он… — Так вот вы говорите — отдавать! А не возьмут!
— То есть, кто же не возьмет?
— Да никто и не возьмет потому, что взять нечего. Я вот вам скажу, только бы мне в стороне остаться, а то почему не сказать… Народ больно изгадился, не годится вовсе. У меня бабушка померла лет с восемь назад, а была древняя: француза помнила и имела прозорливость. Говорила так: пойдет по миру змей огненный, весь свет исхрещет. Стало быть, — генеральская межева или вот еще тянитьё…
— Это что за тянитьё?
— Вот, — указал он на телеграфную проволоку, звеневшую на ветру у дороги. — Потом, слышь, стала кричать с печки: ай воля, ай воля! Не чаяли мы и воле быть, а пришла, по ее слову. Потом, опять, насчет вина: «ай вольно вино!» И верно: вышла воля вину… зинули народы-те на винище, а там, говорит, и последним временам недолго уж стоять, после воли-те…
Он остановился, видимо, сам запутавшись в этом мрачном лабиринте из тянитья, межевания, воли, винища, выкрикиваний бабушки и собственных соображений… Сколько, однако, публицистов, которые, обсуждая нынешнюю невзгоду, не могут выбраться из того же лабиринта! Это соображение заставило меня терпеливо выслушать несвязную речь деревенского философа, рассуждающего о недугах деревни, и затем я направил разговор на прежнюю тему.
— Так почему же, все-таки, не отдадут ссуды?
— Где отдать! Мы вот мясничаем, по дворам ходим, так нам видно: где прежде бывало две коровы, два теленка, две лошади, два жеребенка, свинья, пять-шесть овец, — одним словом, весь двор во скоте… — теперь пусто: одна лошадь, одна корова, а много и таких: нет ничего. Теперь годов пять-шесть вот какого урожаю нужно, чтобы народу-те мало-мало на крестьянскую степень стать без возврату ссуды. А то где уж… С круговой-то порукой и то не взыскать бы, а без поруки подавно… Эх, ветер-то какой, проносный!..
Дальше мы едем уже молча, Потап Иванович все запахивался, ворча и жалуясь на «проносный» ветер, который все время свистел нам в уши, кидал в лицо мелкою, острою морозною пылью, застилавшей неясные дали глубокой ночи. Где-то далеко и смутно темнели леса. По дороге, сплошь избитой «шиблями», как здесь называют ухабы, — мы то и дело обгоняли обозы. Впереди, назади, почти без перерыва тянутся они темными лентами, теряясь в холодной мгле… Куда они идут, как распределятся, кому принесут
