– Я не обманывала, просто не хотела написать.
– Молчание – тоже обман.
– Нет, мне было слишком тяжело. Ты не знаешь, чего мне все стоило.
– А мне легко?! Впрочем, не стоит об этом. Теперь ни к чему.
Он застегнул ворот гимнастерки, взял ремень, висевший на спинке кровати. Кто снял с него ремень? И расстегнутая гимнастерка…
Андрей вышел в коридор, плеснул из рукомойника пригоршню ледяной воды и вернулся. Зина, задумавшись, сидела у столика и теребила бахрому скатерти.
– Ты ненавидишь меня, Андрей?
– Нет. Говорят: перемелется – мука будет… Кажется, я уже переломил себя. Так вот лучше – рвать сразу, с кровью. – Он прошел по комнатке и сел снова на койку. – Зачем ты пришла?
Зина взметнула на него глаза, Андрею показалось – с тайным смятением, почти испугом.
– Просто так…
Андрей упрямо продолжал бороться с собой. Жестко сказал:
– Признаюсь, я всегда сомневался, можно ли надеяться на тебя, можно ли опереться в тяжелую минуту. Особенно почувствовал это на фронте. Мне трудно было без писем. Ты не поняла этого, жила по настроению, будто ничего не случилось в мире. А ведь шла война. Понимаешь, война! Трудно воевать, когда в душе пустота… Как не понимают этого люди!
– Надо понимать и другое: война не властна над чувствами.
– Мы по-разному думаем. Я говорю о чувстве ответственности.
– Ты слишком прямолинеен.
– Не знаю…
Они замолчали, уверенные каждый в своей правоте. Андрей почему-то вспомнил о Галине, медицинской сестре. Кажется, она могла полюбить его. Может быть, полюбила. Возможно, он снова идеализирует, но такие женщины любят только раз и уже навсегда. Если бы такой была Зина!
Однажды – Андрей уже поправлялся – он вышел из палаты на перевязку. В перевязочной собралось много раненых, он не стал ждать и вернулся. Галину застал стоящей на табурете среди палаты – она подвязывала к лампе марлевый абажур. Увидела Андрея, смутилась, будто застали ее на месте преступления. Убежала из палаты. Андрей и раньше замечал: то на окне появится марлевая занавеска, то скатерка на тумбочке, то букетик подснежников – трогательные, теплые знаки внимания.
С того дня Андрей сторонился Галины, не давал ей никакого повода. Может быть, этого и не стоило делать?
Словно отвечая на собственные мысли, Андрей сказал:
– Как много значит внимание близкого человека!
Ему хотелось, чтобы внимание, чуткость исходили от Зины. Пришла же она сейчас навестить его, когда все кончено! Да, запоздалая чуткость. И все же где-то в глубинах сердца испытывал он не благодарность, нет, но что-то похожее, скорее чувство удовлетворенного самолюбия – за компресс, за расстегнутый ворот гимнастерки, за то, что пришла. Значит, не совсем уж он безразличен ей.
А Зина и сама не знала, зачем пришла. Кончила работу и зашла. Уверяла себя: может, Андрею плохо, может, нужно помочь. Она отстраняла другую причину – уязвленное самолюбие. Андрей приехал и не захотел видеть? Почему? С эгоизмом избалованной, красивой женщины она начинала искать вину не в себе, но в поведении Андрея. Это он не удержал ее от неверного, опрометчивого шага. Он опытнее, старше… Потом… Конечно, Андрей не безразличен ей. Как не поймет он, что может она увлечься кем-то другим! Сердцу не прикажешь. Думала, что возникло новое, глубокое чувство. Оказалось, не то…
Зине не хотелось спорить с Андреем, тем более ссориться. Если так произошло, можно расстаться друзьями. Она смотрела на осунувшееся, помятое лицо Андрея, на морщинку, запавшую между бровями. Конечно, ему тяжело, но он хорошо держится. Шевельнулось чувство раскаяния.
Андрей повторил:
– Да, внимание и чуткость. Тебе этого как раз не хватало.
– Ты думаешь? – укоризненно возразила Зина. «Почему такой колючий?» – Значит, ничего ты не понял, Андрей. Я признаю только искренность. Без искренности не может быть чуткости. Мужчины любят говорить о чуткости: чуткость, чуткость, забота, внимание… – Она заговорила взволнованно, словно искала оправдания: – Вы не понимаете одного – забота часто бывает искусственной. Глаженая сорочка, вовремя обед, милые улыбки, что-то еще… Фу, мещанство! Но все это может быть фальшиво, неискренне… Нет, не могу так!
– Ну, видишь ли, – Андрей усмехнулся, – трудно сказать, что хуже: неискренняя забота или искренние небрежность и невнимание. Я так думаю.
Не сдержавшись, Зина заспорила. Андрей слушал и думал: какие все-таки они с ней разные! И все же Зина влекла его. Как жаль, что все так получилось!
Как ни странно, разрыв вызывал на откровенность. Так сидели они, охваченные противоречивыми, меняющимися чувствами, отчужденные и настороженные. Легкоранимые, находили они непонятную, грустную сладость в последнем разговоре друг с другом.
Сноп побагровевших лучей переполз на стену, поднялся к потолку и растаял. В комнате сгустился сумрак. Андрей почти не различал Зининого лица. Он не мог уже следить за его выражением. Молчали и начинали снова.
– Ты упрекаешь меня в нечуткости, в эгоизме, говоришь о тяжести фронтовой жизни, физических лишениях… Прости меня, но это разве не эгоизм? Ты полагаешь, что физические лишения труднее
