переносить, чем моральные травмы. Как бы я хотела поменяться с тобой ролями!
Зина готова была упрекать Андрея в черствости. Голос ее дрогнул. Если бы он знал, что пришлось ей пережить! Сколько было колебаний, сомнений, прежде чем решилась она на этот шаг, на уход от Андрея! Зине стало жалко себя, так жалко, что на глазах навернулись слезы. Теперь она тоже одна. Об этом Андрею она ничего не скажет. Все равно не поймет… Вот где его эгоизм!
– Это не так. Я много думал о человеческих отношениях. Особенно в госпитале.
– Ты разве был ранен? – спросила она с тревогой.
– Да. Ты об этом даже не знала.
– Но теперь ты здоров?
– Как видишь.
– Почему же ты не написал мне?
– Зачем? Я не хочу уподобляться калеке-нищему, который обнажает свои культи, чтобы вызвать сострадание. Жалость – самое противное чувство. Оно унижает.
– Вот видишь! А сам упрекаешь меня в нечуткости!
– Не понимаю. – Он и в самом деле не понимал, ему трудно было следить за мыслями Зины. Разговор ничего не прояснял.
– В том-то и дело. Ты многого не понимаешь. – Зина подавила тяжелый вздох. – Ну что ж, надо идти.
Она так и не сказала главного, ради чего, собственно, и пришла. Андрей не спрашивал ее ни о чем. Разве это не проявление бездушия, черствости?
Андрей промолчал. Стиснув виски руками, он сидел недвижимо. Зине даже показалось, что он не расслышал ее последней фразы.
– Пойду я…
Андрей не удерживал, однако ему не хотелось, чтобы она уходила.
– Так, значит, все?
– Что же еще? На днях я уезжаю отсюда. – Это было то главное, что хотела она сказать.
– Куда, если не секрет?
– В Москву. Я не могу больше здесь оставаться.
– А как же… – Андрей не договорил.
Зина поняла вопрос.
– Тебя это, кажется, не интересует. Я ушла… Вернее, решила уйти от него.
Андрей оторвал от висков руки, силясь разглядеть Зинино лицо. Было уже темно, и Андрей ничего не увидел. Ему все время казалось, что хотя они были рядом, но Зина находилась далеко-далеко. Сейчас она словно приблизилась.
– Послушай, скажи наконец, что же произошло? Он знает об этом?
– Зачем ему знать? Я решаю сама.
– Значит, снова обман.
– Обман? Прежде всего не надо обманывать самое себя. Я живу по велению чувств.
– Чувств? Чувства все-таки не перчатки.
– И не оковы. Разве ты осуждаешь Анну Каренину?
– Нет, не осуждаю. Если бы все так умели любить, как Каренина! Наоборот, она служит примером глубокого, огромного и постоянного чувства. Впрочем, если говорить об идеале, я предпочитаю некрасовских женщин, у которых любовь, долг, верность превращаются в подвиг.
– Не знаю. Мне, например, трудно, невыносимо жить в этой глуши. Я тоскую без Москвы, без друзей. Все так обыденно, скучно. Можно прокиснуть. Нет, я не создана для таких подвигов. Жизнь должна быть красивой… Можешь ли ты понять хотя бы это? Нельзя превращать мир в какую-то келью. Я пятый месяц торчу здесь в приемном покое, занимаюсь примочками, грелками, клизмами… Стоило ради этого тратить пять лет в институте! Ни уму, ни сердцу. Тоска!
Зина высказывала Андрею то, что накипело в ее душе. Она была уверена, что права. Она готова была упрекать его в ограниченности.
– Но кто-то должен заниматься всем этим?
– Пусть кто-то и занимается. А я не могу. Не могу – и все!
– Но как же ты бросишь работу?
– Работу! Для этого нужно призвание. Ты говорил о войне, физическом напряжении, опасности. Попробовал бы ты провести здесь хоть один месяц! С утра приемный покой, общество сиделок, а дома тоже одна. Василий спит и видит свои породы, образцы, геологические разрезы. То уезжает в экспедиции, ищет нефть, то заседает и снова бредит пустыми породами… Рядом нет ни одного свежего человека. Уж лучше опасность, чем скука. Я поступаю в аспирантуру. Буду хоть жить в Москве.
За весь вечер Зина впервые назвала имя мужа, вероятно уже бывшего. Кольнула ревность, – не все ли равно, бывший или настоящий?
– Его и сейчас нет?
