под столом оказались, а я — на ногах. Все удивлялись очень…
Гудел в тугих парусах ветер, посвистывал в натянутых струнами вантах. У борта шлепала крутая волна, и далеко, к едва заметному берегу уходил белоснежный след.
По вечеру эскадра вошла в бухту Дувра. На подходе прогремел салют.
— Платофф!
— Граф!
— Гетман!
Толпа бросилась к сходням брига, ворвалась на палубу. Увидев блестящего генерала из свиты, приняли его за Платова, подхватили на руки, понесли к сходням.
— Ура Платову! Виват!
— Я не Платов! — отбивался тот. — Пустите меня!
— А где же Платов?
— Он там… На бриге…
— Так ты не Платов, — люди бросились назад.
— Спасите меня, — барахтался в воде генерал.
Внешность Платова, его воинственный вид, тонко позванивающие ордена и медали во всю грудь произвели сильное впечатление. Изумление вызвало бриллиантовое перо на папахе, еще больше — усыпанная каменьями сабля — награда Екатерины за Персидский поход.
Задолго до приезда портреты, выполненные английскими художниками, выставляли на всеобщее обозрение. О нем и лихих донцах слагали рассказы, пели песни. И вот они тут, в Англии, перед глазами многотысячной толпы.
Гостей ожидали два дня, и все это время на дороге из Дувра в Лондон люди дежурили, чтобы не прозевать эскорта. Предприимчивые дельцы ставили у дороги кабриолеты и в них за немалую цену продавали места. — Виват! Виват! — неслось нескончаемо.
Прибывших разместили в лучших лондонских дворцах и гостиницах. Несмотря на охрану, к ним ухитрялись проникать высокочтимые и привилегированные лица, приглашали к себе в дом, на балы, банкеты.
В честь гостей в театрах шли представления, и владельцы наперебой упрашивали непременно присутствовать на постановках. Когда Платов появлялся, весь зал стоя приветствовал его криками восторга и аплодисментами. Были дни, когда он за вечер бывал на двух, а то и на трех представлениях. «Легче на поле боя, чем быть в плену восторженных поклонников и особливо поклонниц», — шутя говорил Матвей Иванович.
В Троицын день, а было это 29 мая, гостей пригласили на традиционные скачки в небольшой городок Аскот, известный своим ипподромом. В этот день съезжались любители скачек изо всей Англии.
Ровно в 12 часов появился принц-регент с высокими гостями: Александром, его сестрой, королем Пруссии. Загремела музыка оркестров, застыли гвардейцы в необыкновенной своей форме: шорты до колен, гетры, надвинутые на брови меховые шапки.
Все внимание многотысячной толпы устремлено на ложу с высокими особами.
Но, странное дело! Там нет тех, кого люди надеялись здесь видеть. Нет Платова и нет прусского генерала Блюхера, прославившегося в последних боях.
— Платова! Блюхера! — скандировала толпа. — Платова!
Первым прикатил в коляске Блюхер. Его доставили в ложу на руках. Потом прибыл и Платов.
Очевидец тех событий русский художник Павел Свиньин так описал появление казачьего атамана: «Платова, который ехал верхом, так стеснили, что не мог он ни шагу подвинуться ни в одну сторону. Всякий хватал его за руку и почитал себя счастливым человеком, когда удавалось пожать ее. Часто пять человек держались за него, каждый за палец и передавали оный по очереди знакомым и приятелям своим. Весьма хорошо одетые женщины отрезали по волоску из хвоста графской лошади и завертывали тщательно сию драгоценность в бумажку. Одним словом, несмотря на пышность и достоинство скачки, для коей нарочно приготовлены были в сей раз лучшие скакуны, несмотря на страсть англичан к сей национальной забаве — никто не обращал внимания на нее… уста всех повторяли: „Платов!“»
Матвей Иванович не успел дойти к своему месту, как послышалась песня. Ее начали стоящие поблизости люди, но с каждой минутой к ней прибавлялись все новые и новые голоса, и она уже звучала гимном.
Матвей Иванович стоял, не понимая слов английской песни, но догадывался, что поют о нем и его донцах, о подвигах, о которых так много здесь писали.
Устроители скачек оценивающе поглядывали на рослого жеребца с мощными ногами, широкой грудью. Один из них обратился с предложением выставить жеребца в забег.
— Так ведь он же не подготовлен! — запротестовал было хозяин, но сговорчиво махнул рукой. — Ладно уж! Только посажу казака. Вашего жокея мой Леонид не примет.
В заезде участвовали десять скакунов, одиннадцатым был дончак, взращенный на атаманском заводе.
Узнав об этом, публика заволновалась, в тотализаторе возникла неразбериха: новый конь спутал карты завзятых болельщиков и дельцов. Изумился и принц-регент, когда узнал, что конь — спутник атамана в его походах и сражениях. Боевой конь — и в скачках? Такого еще не бывало.
Дончак не подвел: разделил второе и третье место.
— Он не уступает лучшим нашим скакунам! Я прикажу нарисовать его, — сказал принц-регент. — И картину повешу в своем дворце.
— Зачем же рисовать? В знак уважения я дарю вам этого коня, — расщедрился Матвей Иванович.
— А мы вам вручим чистокровного жеребца, победителя скачки! — пообещал хозяин ипподрома, заработав таким образом одобрение принца-регента.
К Матвею Ивановичу протиснулся высокий белокурый, слегка прихрамывающий мужчина. Глаза светлые, чистые, обворожительная улыбка.
— Сэр! Позвольте выразить вам свое восхищение. Я преклоняюсь пред вами и предводительствуемыми вами войсками. Я писал о многих героях, вы из тех, пред кем я в долгу.
— Кто вы?
— Я — поэт. Вальтер Скотт мое имя.
— О-о! — Матвей Иванович почтительно отступил, не отпуская его руки. — Ваше имя, сэр, в России известно. Позвольте и мне высказать вам почтение. — Он снял с головы папаху и отвесил поклон.
А на следующий день свита на яхтах поплыла по Темзе в Оксфорд, знаменитый своим университетом. Старейшее в мире учебное заведение незадолго перед тем отметило свое семисотлетие. Особую известность имела его библиотека, которую двести лет назад собрал ученый Бодлей. Она была гордостью
