истребителя.
Наиболее рискованно приблизился вспомогательный крейсер и комендоры 'Дмитрия Донского' тут же дали ему понять, что крейсер жив и лёгкой добычей не является. Лейтенант Кавамура, командовавший данным наспех вооружённым пароходом, после первых же всплесков у борта понял, что не ему пока ввязываться в серьёзную схватку. 'Такасака-Мару' тут же поспешил отойти и предоставить крейсерам специально построенным для боя самим разбираться с огрызающимся русским кораблём.
И они не преминули этим заняться. После обмена несколькими безрезультатными залпами последовали первые попадания. Сначала шестидюймовый снаряд взорвался на броневом поясе 'Донского', потом ещё один, – и вот уже на баке многострадального ветерана начал заниматься пожар. Но не осталась невредимой и 'Цусима' – на ее мостике задымило и показались языки пламени. Позже последовал взрыв возле форштевня и японский крейсер, получив заметный дифферент на нос, существенно сбавил скорость. 'Идзуми' тоже получил попадание в трубу.
Но 'Донской' горел… Было понятно, что пожилой корабль ведёт свой последний бой, которого не переживёт. Нужно было думать о спасении экипажа, и Лебедев направил свой израненый крейсер к берегам островка Окиносима, который столь кстати оказался на его курсе.
Островок диаметром всего около километра, С горкой в центре очень подходил для того, чтобы в случае чего разбить крейсер о прибрежные камни и всё-таки спасти людей.
Командир вызвал к себе старшего минного офицера лейтенанта Шутова и приказал готовить корабль к взрыву. Но торопиться с 'самоубийством' 'Дмитрий Донской' пока совершенно не собирался. Теперь, вблизи этого маленького 'камня' посреди Цусимского пролива, можно было попытаться подороже продать свою жизнь и нанести максимальный вред неприятелю.
– Попробуем-ка повальсировать с японцами вокруг скалы, – обратился Лебедев к своему штурману, кивнув в сторону острова, – Постараемся прикрыться этой горушкой от огня противника. Пусть они за нами погоняются вокруг. Чем дольше мы заставим их этим заниматься, тем болше вероятность, что пара вражеских крейсеров уже не сможет поучаствовать в сегодняшнем сражении там, на севере.
Обязанности старшего штурмана на 'Донском' исполнял целый подполковник. До относительно недавнего времени и с зарождения российского флота должность штурмана на кораблях была очень непрестижной. Дворянские дети ещё со времён Петра чурались скучных и нудных навигацких расчётов. Куда веселей и проще было командовать пушками или постанговкой парусов, чем корпеть над математикой и астрономией. И с петровских же времён было разрешено поступать на эту офицерскую должность людям недворянского происхождения. Сам Пётр был вынужден в своё время издать указ:'Штурман персона подлая, но дело своё зело знает, поэтому в кают-компанию пущать и офицерские почести оказывать'.
И почти до конца века девятнадцатого штурманов готовил не Морской Корпус, один из четырёх самых престижных ВУЗов Российской Империи (кроме него в эту четвёрку входили Пажеский Корпус, Александровский Лицей и Училище Правоведения), а низшее отделение при Морском Училище. Чины штурманы получали сухопутные и оставались 'чёрной костью' на флоте.
Но физика с математикой всё настойчивей стучали в двери кают-кампаний. Боевые корабли становились самыми высокотехнологичными сооружениями, которые имело государство и обслуживать их могли только очень образованные люди. Пар и электричество стремительно ломали кастовость русского флота.Учиться приходилось всем офицерам, и, со временем, штурманы, а потом и механики, становились полноправными членами касты флотских офицеров. Среди штурманов теперь было предостаточно не просто дворян, но дворян титулованных. Должность штурмана перестала быть непрестижной. Но это касалось только 'молодёжи'. Штурманы 'прежних времён', выслужившиеся из прапорщицкого чина, оставались тем, кем и были раньше.
Густав Степанович Шольц достиг практически вершины карьеры. Только один человек в Империи с его образованием и происхождением мог стать флагманским штурманом с чином полковника. На всём флоте была только одна такая должность. Но в свои пятьдесят пять сыну прапорщика береговой службы и в голову не приходило роптать на судьбу. Более трёх десятков лет он отдал флоту и ни о чём не жалел. И сейчас, в боевой рубке крейсера ведущего безнадёжный бой, он думал только об этом бое.
– Иван Николаевич, опасно прижиматься слишком близко к берегу, чёрт его знает, какие здесь глубины и рифы. Лоция очень неконкретна.
– Ну не совсем же вплотную к острову мы пойдём. Только бы в его тень попасть, а там пусть угадывают японцы, в какую сторону мы движемся.
– Так они могут разделиться и обойти остров с двух сторон.
– Искренне бы этого хотел. Один на один мы вполне ещё можем сделать какой то из их крейсеров надолго небоеспособным. Но вряд ли противник сделает нам такой 'подарок'. А вот покружить их вокруг мы всё-таки попробуем…
Но, как говориться 'гладко было на бумаге…'. Очередной снаряд с 'Цусимы' перебил рулевое управление и 'Донской', не имея возможности управляться даже машинами, поскольку был одновинтовым, не сумел, как планировал его отважный командир, заложить достаточно крутой поворот к берегу Окиносимы. 'Дмитрия Донского' по дуге большого радиуса неумолимо проносило мимо островка. Японцы постарались воспользоваться этим по максимуму и их крейсера заняли позицию между русским кораблём и маленьким кусочком суши, отсекая 'Донского' от спасительных мелей. Бой приходилось продолжать на глубине и в случае гибели оставалось только надеяться на то, что тонущих противник всё-таки будет спасать. Но эти мысли проносились только где-то в глубине подсознания русских моряков. Пока они жили и дышали только боем.
Только 'быстрее подавать', 'быстрее и точнее наводить' пульсировало в мозгу каждого, кто находился у пушек. Не о родных и любимых были их мысли в этот момент, не о себе, не о Боге. Да и не о России, честно говоря. 'Продать свою жизнь подороже' было главным девизом почти у каждого в эти минуты на обречённом корабле. Ну или более оптимистичное: 'Ни хрена! Мы им, сукам, ещё покажем!'.
И они продолжали, как заведённые, таскать снаряды к орудиям (а каждый шестидюймовый – полцентнера, а уже не первый час эти снаряды они таскают), целиться, несмотря на разъедающие глаза пот, дым пожаров, взрывов и выстрелов. Продолжали тушить пожары, игнорируя свистящие рядом осколки. Продолжали бороться…
– А может и к лучшему это, Иван Николаевич. Попытались бы мы крейсер об камни разбить, так японцы же непременно попытались бы его подлатать и оттащить в ближайший порт под своим флагом. Как ни крути – это был бы их трофей в сражении. 'Русский броненосный крейсер захвачен в плен!'. И возразить было бы нечего. Факт, – Шольц вопросительно посмотрел на командира.
– Пожалуй вы правы, Густав Степанович. Может и действительно – всё к лучшему.
– Может. Но солёной водички нам, вероятно, похлебать всё-таки придётся. И не в наши с вами годы надеяться на то, что мы продержимся в холодной воде до тех пор, пока 'победители' не вытащат нас из неё за шиворот.
– Отставить похоронное настроение! – весело глянул на своего штурмана и друга командир, – ещё повоюем… Ах!
Взрыв относительно небольшого стодвадцатимиллиметрового снаряда с 'Идзуми' буквально нашпиговал осколками боевую рубку 'Донского'. Живых в ней не осталось. Только полуживые. И то ненадолго. Но Лебедеву и Шольцу бог войны подарил быструю и лёгкую смерть.
Крейсер при этом остался на курсе. Старший офицер Блохин, чудом уцелевший среди взрывов и пожаров, быстро прибыл из кормовой рубки и принял командование.
Положение было аховым. Запас плавучести стремительно уменьшался, подошедший старший артиллерист доложил что снаряды…
– Всё, братва, курим! – правая кормовая шестидюймовка выпустила последний свой 'гостинец' в сторону вражеских кораблей. Погреб боезапаса был затоплен во избежание взрыва, когда в нём начался пожар. Стрелять было больше нечем…
Мичман Лукомский, командующий орудием в бою, был ранен в шею, и его уже двадцать минут назад отвели в лазарет. До сих пор матросы управлялись с пушкой самостоятельно.
– Может… Там помочь где-то надо? – неуверенно, явно надеясь на отрицательный ответ, спросил подносчик Журавлёв.
