вами, товарищ Леснов, не полажу. За честь мундира боитесь, что ли, Леонид Евстифиевич?
Он резко обернулся, секунду-две глядел в ее лицо: «Ну и характерец!» И рассмеялся, кулаком потирая свой разломленный надвое подбородок. Люба тоже улыбнулась. Леснов опустился рядом с ней на диван.
— Рассказывайте все-все, что там у вас было! Подробно.
Они просидели в кабинете больше часа. Заходили работники — Леснов обменивался с ними короткими репликами — и уходили.
Наконец он решительно хлопнул ладонями по коленям и встал. Прошелся несколько раз по кабинету, нагнув большую голову.
— Знаешь что? Я приглашу следователя, и мы поедем с ним в Лебяжье. Проверим все. И во всеуслышание заявим, что врач Устименко, товарищи лебяжинцы, перед вами чиста!
Люба недовольно поморщилась:
— Вы меня не совсем правильно поняли, Леонид Евстифиевич. За себя я и сама постою. Досада берет, что люди портятся под влиянием Острецова. Не случайно же большинство проголосовало за вынесение мне строгого выговора.
— Значит, ты не сумела отстоять свою правоту.
После небольшой паузы Люба согласилась:
— Н-наверное. Все трое не сумели. Острецов оказался умнее и злее, чем мы полагали. Не сомневаюсь, что в одном из номеров районной газеты появится его статья, он распишет нас...
— А давай-ка сходим к редактору газеты, а?
— И я должна буду все сначала рассказывать?
— Я сам... в двух словах.
Люба покачала головой:
— Не пойду. Не люблю жаловаться. — Она открыла сумочку, мельком глянула в маленькое зеркальце и протянула стоявшему Леснову исписанный лист бумаги: — Заявка на медикаменты. Посмотрите, пожалуйста, дайте визу на получение...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
На улице была оттепель, а в плохо натопленном кабинете Жукалина застывали чернила. Секретарь партбюро сидел за столом в пальто и шапке, часто потирал длинный зябнущий нос и дышал на руки. С другой стороны стола сидела заведующая орготделом райкома партии Михеева, тоже в пальто и мужском цигейковом треухе. Не глядя на нее, Жукалин подавал ей папки. Она листала их стремительно, с треском, так что на Жукалина веяло ветром. Серые прищуренные глаза успевали схватывать все, что нужно.
— Болел, говоришь, Павел Васильевич, лежал, а порядок образцовый, порядок, говорю, отличный...
Говорила Михеева хриплым простуженным голосом. Было ей под пятьдесят, но выглядела она очень молодо, мужчины до сих пор заглядывались на ее красивое смуглое лицо. Может быть, поэтому Михеева держалась с ними несколько грубовато и снисходительно. В «номенклатуру» она попала лет тридцать назад, после окончания педучилища, да так и задержалась в ней.
— За одно сужу, Павел Васильевич, решение бюро райкома до сих пор не обсудили на партсобрании. О наказании Азовскова. За это, говорю, сужу.
— Успеется.
— А если об этом сам товарищ Черевичный узнает? А если кто-то из обкома глянет в твои бумаги?
— Я не дам бумаги, я срочно заболею...
Михеева расхохоталась, обнажая белые крепкие зубы:
— Не зря говорят: лукавый горами качает!
— Какое уж там лукавство. Нужда заставляет.. Азовскова вы зря так сурово наказали, оттого и собрание мне не хочется проводить.
— Зря, говоришь? — Михеева прищурила свои красивые серые глаза. — Но посуди сам! Труженики идут на воскресник и средства от него предлагают в фонд борьбы с колониализмом. А уважаемый товарищ Азовсков громогласно возражает, срывает политическое мероприятие.
— Предлагали не труженики, а ваш Острецов.
— Почему наш? — насторожилась Михеева, уловив язвительность в его тоне.
— Вам он нравится, вы его на руках носите.
— А вы?
— И мы. Глядя на вас, и мы. А как же! Смелый. Прямой. Почти честный.
Михеева встала, запахнула пальто, зябко пожала плечами. Заправляя под шапку выбившуюся прядь волос, сдержанно спросила:
— У тебя, Павел Васильевич, не осложнение после гриппа? Не узнаю тебя. Не узнаю, говорю... А собрание ты проведи без промедления. Что я товарищу Черевичному скажу, если спросит?
— Скажи, что Жукалин по сей день хворает. Я ж не тот, что в двадцатых да тридцатых годах был!
— Наверно, не тот.
Постучавшись, в кабинет тихо вошла Анфиса Лукинична. Поклонилась обоим. Жукалин засунул папку в стол, попытался пошутить:
— Везет мне сегодня на симпатичных женщин. Жаль только, стар я.
Михеева усмехнулась, ответила с обычной грубоватостью:
— Тебя ж не варить, Павел Васильевич!
Она ушла. Жукалин усадил Анфису Лукиничну, улыбнулся:
— С чем пожаловала, неисправимая знахарка и колдунья?
— И ты туда же! — огорченно промолвила женщина.
— Да я шутя, Лукинична, извини, пожалуйста. Говори, с чем пришла?
— Люба-то уехала.
— Совсем?
— А я почем знаю? Может, и совсем. Вы кого не съедите! А уж на нее-то я надеялась... Третья убегла. А партийный начальник и за ухом не почесал, ты то есть. А еще под портретом Ленина Владимира Ильича сидишь! Шапку-то хоть бы снял, старый!..
Сконфуженный Жукалин стащил с головы шапку.
— Собачий холод тут. И чего ты напустилась на меня, Анфиса?!
— А на кого ж мне напускаться? Ты главный по партийной линии, к тебе и пришла. Аль к Острецову вашему итить?! Он, шалопут, изголяется над людьми, а вы его по головке гладите заместо того, чтоб задницу ремнем выдрать.
Жукалин понял, что поведение Острецова проняло даже тихую безответную Анфису Беспалую. Сроду она ни на кого не жаловалась.
— Насчет ремешка, Лукинична, в наше с тобой время просто было, а ноне воспитывать надо иначе. Острецов — молодой человек, и мы обязаны терпеливо наставлять его, чтобы он сам осознал ошибки свои. Ноне нельзя через колено ломать...
— Ой и болтун же ты, Василич! — укоризненно покачала головой Анфиса Лукинична поднимаясь. — Скажи, что не хочешь связываться с этим балаболкой, да и все. А ить боевитый когда-то был! Об себе только думаешь, а об людях вовсе забыл.
— Но-но, Лукинична, не вдруг на гору — гужи лопнут!
— А и не обижайся, верно сказываю. Говорить-то мне с тобой более не об чем. Прощай покудова!
Она поклонилась ему с притворным смирением и посеменила к двери, прикрыла ее за собой осторожно, плотно. Засунув озябшие руки в карманы пальто, Жукалин стоял у окна и глазами провожал
