на Гриньку: — Чево глазищами хлопаешь?! Заводи мотоцикл, скачи в поселок! Людей зови! Мол, убивают нас!
— Только попробуй, мальчишечка... Вместе с мотоциклом в Урал кину... Как ты, папаша, как, дорогой Нил Авдеич? Вот врезались мы с тобой в историю...
Авдеич стонет, приоткрывает глаза.
— Где?.. Это ты?.. Ох, язвый те... Кто ж кого? Ушли?
— Шиш! — Артем осторожно подтаскивает его к Гриньке, приваливает спиной к пню.
Чумаков склабится:
— Корова ревет, медведь ревет, а кто кого дерет — и черт не разберет! Вставай, Авдеич, да поимей хоть ты милость. Неча нам из всякой малости бураниться!
— В сельсовет их... — Авдеич морщится, сдерживает стон, с трудом разлепляет веки. — Извеку чужеед, на чужих хлебах норовит... Ох... А тебе я испортил...
— Ерунда! — взглядывает на себя Артем.
— Не о том... Невеста-то... Вот скверное дело... Ты не гневись... — Авдеич замолчал, кажется, опять впал в беспамятство.
Артем поднял свою шляпу, обтер ею мокрое лицо, мрачно взглянул на Гриньку, на Чумакова:
— Как земля таких носит! А ты... школьник, наверное? В каком? — Подошел к воде, начал мыть руки. Попил из горсти. — В каком, спрашиваю?!
Гринька сначала на отца посмотрел, словно разрешения на ответ ждал, разлепил одеревеневшие губы: — В... в де... десятом...
— Здесь... экзамен на аттестат зрелости сдаешь? — Артем помахал мокрыми руками, надоело, и он яростно потер ими так и этак о брюки. Продолжал мучить: — Да еще и комсомолец, наверное? Погань ты — вот кто ты есть. Как и папаня твой.
— Не смей ветерана! — приподнялся Чумаков.
— Вша ты наползная. И сиди мне, сиди!
— Ну... мы еще с тобой... Ты у меня еще... За самовольство! За превышение!.. Гринька, ай не видишь, отца комары заели?! Пообмахивай!
Гринька подскочил к нему, озираясь на Артема (можно?), стал обмахивать. Артем криво усмехнулся и снова присел возле Авдеича. С безразличием уставшего человека не прислушивается к тому, что нашептывает Чумаков пареньку, знает: никуда им от него не деться. Не видит он и Оню с Катькой, бегущих по уклону к ним. Важно сейчас что-то с Авдеичем сделать — тот без сознания.
— Ты вот что, юный пират, — повернулся наконец к Гриньке. — Сейчас положу старика в люльку, мчи в больницу. А батю твоего я...
— Артем! Арте-о-ом!
— Оня? — Он разом вскочил на ноги, шагнул навстречу. Радостно схватил ее за плечи, боясь прижать к себе, испачкать. — Онюшка...
Она осторожно уперлась ладонями в его грудь, отстранилась. Ошеломленно- оглядывалась.
— Артем... что это значит?!
— А! Двух подонков скрутил... — Он попытался снова поймать ее теплые плечи ладонями. — Идите отсюда, Онь, я потом, я скоро...
— Погоди, Артем. Ты соображаешь, это же...
— Да плевать, Онь! Не с такими приходилось...
— Артем...
— Это же отец, Артем, — подала голос Катька.
— Ну и черт с... Постой. Погоди... Отец? — Он ошарашенно уставился на Катьку, на Оню. — Отец?!
— Мой отец, Артем...
— Твой отец? — Если б берег обвалился под ним и ухнул в Урал, окунув с головой, это не так бы его потрясло, как услышанное. — Твой, Оня?
— Да, да, да! Развяжи сейчас же!
— Развязать?
— Да, да, да, в конце концов!
Он медленно повел вокруг рукой: на лодку с рыбой, на беспамятствующего Авдеича, на свой измазанный костюм:
— А... а это... как понимать, Оня?
— Господи!.. Потом, после... — Она присела возле отца, пытается развязать его руки.
Артем взял ее выше локтя, обронил глухо:
— Отойди, Оня...
— Не сходи с ума, Артем.
— Отойди, Оня, прошу.
Она гневно распрямилась:
— Артем!
— Отойди... — Не ветки тальника укоризненно покачивались перед его глазами — весь мир, вся вселенная.
— Ха-ха-ха! — притворно расхохотался Чумаков, обнажая железо вставных зубов. — Выбрала? Довыбиралась? Да я на порог такого гада не пущу!
Тяжелым было у Артема сердце, тяжелее плуга пятилемешного. Не было на свете человека несчастнее его. Не такой он представлял свою встречу с будущим тестем. Представлялось ему мужское крепкое рукопожатие, а лучше того — русский, трехприемный поцелуй, любовное, изучающее разглядывание одним другого... А потом: «Согласный с вами, дети, положим свадьбу на то воскресенье!» И они с Оней кивают: конечно, папаша! А Оня, хоть и строгая, хоть и ниц глаза держит, а по всему — рада до невозможного предела. На руке у нее обручальное кольцо блистает. И от волос ее свежим молодым снегом пахнет... А далее, еще далее: «Вот теперь, Артемушка, вся я твоя безоглядно!..»
Развязать отца Ониного, примирить с ним Авдеича — и все бы снова настроилось, въявь увидел бы свою недальнюю мечту, пускай не так ладно, как метилось, да все ж краше, чем эдак вот — лютыми врагами друг на дружку зыркать, краше, чем Оню терять...
— ...Вспомнил я его, Авдеича, в молодости тут жил. Хорошо, смотри, вспомнил! Не искоренился-ка, гляди! Завсегда пороховитый был казак, боевой, жаркий, чисто сатана. Сколько раз ребята собирались ребра перемолоть ему, ан — сызна Авдеич сверху! Даже хоть и морда в крови. А только отходчив, не носит зла на сердце, сговориться можно...
Вон что! Все-таки сговориться? Поначалу — веслом по башке, а после — прости, Христа ради, больше не буду? Ловок. Если б не защемили тебе хвост, не скрутили рук, то и он, Артемка, валялся б с расквашенной головой или, того хуже, рядышком с Авдеичем на дне речном вспухал, пока не взнесло бы обоих утоплых, не прибило бы к берегу...
Эх, Оня-Антонина! Как же это получается? Обманывала? Смотрит Артем на ее гордую осанку, смотрит в рассерженные глаза.
— И ты говорила: заслуженный, справедливый?
— Да!
— И орденов много?
— Да, да, да! Полная грудь!.. Ну чего особенного? Ну порыбачил, ну подрались... Все ж рыбачат...
Артем кивает на будару:
— Так? По столько?
— Как сроду рыбы не видал! — наигранно удивляется Чумаков, поднимаясь на ноги. — Для вас же... для свадьбы.
— Тут на десять свадеб хватит!
Она припадает к Артему, не боясь испачкаться об его измызганный в схватке костюм, даже за руку берет.
— Артем, нельзя же так... Развяжи, Артем, и...
